действует больше других. От этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума – точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии. Душа знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит.
– Значит, без власти вы бы не чувствовали себя живым?
– Именно, Григорий Александрович, именно! Лишь живущим. Этого мало. Наверняка вы и сами ощущали временами нечто подобное, иначе зачем бы вам было испытывать судьбу?
– С кем же вы играете? Не с такими же, как Грушницкий или Карский.
Раевич рассмеялся. В глазах у него мелькнули злые огоньки.
– Разумеется, нет! И даже не с такими, как вы, уж простите. Я знаю, что вы о себе мнения самого высокого. Однако ж, и вы – лишь инструмент на моем пути. Нет, ставка куда больше, чем души любителей поиграть со смертью. Зачем они мне без высшей цели?
– И какова же цель?
Раевич прищурился.
– С чего бы мне вам отвечать?
– Да с того, что она мне, кажется, известна.
Банкомет снисходительно улыбнулся. Не поверил.
– Ну так поделитесь своей догадкой.
– Полагаю, при помощи машины, которую вы прячете в подвале, вы собираетесь подчинить душу одной из великих княжон, а затем шантажировать Императорский дом. Таким образом вы и обретете ту власть, которая, как вы полагаете, сделает вас счастливым. Вот только мне хотелось бы знать, как вы расплатитесь с Сатаной за то, что он вас научил, как изготовить эту…
Григорий Александрович не договорил, потому что Раевич медленно поднялся из-за стола. Лицо у него совершенно изменилось: сквозь человеческие черты проступило то звериное, что Печорин заметил раньше: надбровные дуги увеличились и выдвинулись вперед, нос уменьшился, а челюсть вытянулась; глаза же стали раскосыми, с вертикальными зрачками.
Изо рта, а вернее, пасти, раздалось низкое рычание.
– Как ты… пронюхал?! – голос у Раевича тоже изменился: теперь он заставлял воздух в комнате вибрировать.
– Догадался. – Григорий Александрович сунул руку в карман, где лежал револьвер.
– И пришел сюда сказать мне об этом? Не подумал, что можешь подохнуть?!
– Сначала вы должны мне сто тысяч, – стараясь говорить хладнокровно, ответил Печорин. – Таков договор.
Раевич вдруг успокоился. Лицо его приобрело прежний вид. Даже удивительно, насколько быстро происходила трансформация: словно кости черепа не участвовали в ней, а изменения были лишь иллюзией.
Банкомет сел в кресло, вцепившись пальцами в подлокотники – только это и выдавало его ярость.
– Ты их получишь! – сказал он глухо. – Я расплачусь с тобой немедленно!
– Мы перешли на «ты»?
– Вы, смертные, – жалкие букашки! – презрительно ответил Раевич. – А ты еще и мертвец!
– Помнится, вы говорили, что сами не убиваете, – напомнил Григорий Александрович. Ему вдруг пришло в голову, что револьвер может и не защитить его. Если Раевич – кем бы он ни был на самом деле – смог оживить Грушницкого, то уязвим ли он сам для пуль?
– Для тебя я сделаю исключение, – ответил Раевич.
Он выдвинул ящик стола и вынул четыре пачки банкнот.
– Твой выигрыш, – сказал он, придвигая их к Печорину.
Тот не шелохнулся.
– Как насчет еще одного пари? – спросил Григорий Александрович. – Ставлю, что убью вас не более чем… ну, скажем, тремя выстрелами.
Раевич оскалился. Зубы у него были треугольные, как у хищника.
– Сто тысяч против твоей души?
– Именно.
– Но если убьешь, кто заплатит проигрыш?
– Положите деньги на стол. Я возьму их, если выиграю. Только прошу вас написать записку, чтобы меня не обвинили в убийстве с целью ограбления.
Раевич смерил собеседника оценивающим и слегка насмешливым взглядом.
– Что ж, – проговорил он, беря перо, – почему бы и нет? Получить твою душу мне будет даже приятней, чем просто прикончить тебя.
– Я ведь правильно понимаю, что в случае, если я все-таки проиграю, вы не станете ускорять мою кончину? Помнится, вы говорили мне на этот
