не взглянул ни разу.
За полчаса до бала к Печорину явился Грушницкий в полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет, эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура, сапоги его скрипели, в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правой ежеминутно взбивал завитый в мелкие кудри хохол. Самодовольство и некоторая неуверенность попеременно отображались на лице Грушницкого. Его праздничная наружность и гордая походка чуть не заставили Печорина расхохотаться.
Грушницкий бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом. Черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, щетина которого поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника. Ему показалось мало: он вытащил его до самых ушей. От этой трудной работы – ибо воротник мундира был очень узок – лицо Грушницкого налилось кровью.
– Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? – сказал он, не глядя на Печорина.
– Где нам, дуракам, чай пить, – ответил Григорий Александрович.
– Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир? Как под мышками? Режет! Нет ли у тебя духов?
– Помилуй, чего тебе еще? От тебя и так уж несет розовой помадой.
– Ничего. Дай-ка сюда…
Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.
– Ты будешь танцевать? – спросил он.
– Не думаю, – соврал Григорий Александрович, уже пригласивший княжну на мазурку.
– Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, – сказал Грушницкий.
– Почему?
– Не знаю почти ни одной фигуры.
– А ты звал ее на мазурку?
– Нет еще.
– Смотри, чтоб тебя не опередили.
– В самом деле! – Грушницкий ударил себя по лбу. – Прощай. Пойду дожидаться ее у подъезда. – Он схватил фуражку и убежал.
Через полчаса отправился и Печорин.
На улице было темно и пусто, зато вокруг ресторации теснился народ. Окна светились, и вечерний ветер доносил звуки полковой музыки.
Григорий Александрович шел медленно. Ему было грустно.
Неужели его единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как он живет, судьба всегда приводила его к развязке чужих драм, как будто без него никто не мог ни умереть, ни прийти в отчаяние! Он был необходимым лицом пятого акта – невольно разыгрывал жалкую роль палача или предателя.
Какую цель имела судьба? Не назначен ли он ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов? Почем знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думают закончить ее как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?
Войдя в залу, Печорин спрятался в толпе мужчин и стал наблюдать.
Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром. Она слушала его рассеянно и все больше смотрела по сторонам, приложив к губам веер. На лице ее Григорий Александрович заметил нетерпение, глаза искали кого-то. Печорин тихонько подкрался сзади, чтоб подслушать их разговор.
– Вы меня мучаете, княжна! – говорил Грушницкий. – Вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видел.
– Вы тоже переменились, – отвечала та, бросив на собеседника быстрый взгляд, в котором тот не сумел увидеть скрытую насмешку. А зря…
– Я? – удивился Грушницкий. – Переменился? Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.
Княжна поморщилась, не скрывая досады:
– Перестаньте.
– Почему вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно внимали благосклонно?
– Потому что я не люблю повторений.
Грушницкий обиженно вскинулся.
– Я горько ошибся! – сказал он трагическим голосом. – Я думал, безумный, что, по крайней мере, эти эполеты дадут мне право надеяться… Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием!
– В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу.
В это время Григорий Александрович решил, что пришло время показаться. Он подошел и поклонился княжне. Та покраснела и быстро проговорила:
