– Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет мсье Грушницкому?
– Я с вами не согласен, – ответил тот. – В мундире он еще моложавее.
Грушницкий не вынес этого удара. Как все мальчики, он желал казаться стариком. Должно быть, полагал, будто глубокие следы страстей заменяют на его лице отпечаток лет.
Бросив на Печорина бешеный взгляд, он топнул ногою и отошел.
– А признайтесь, – сказал княжне Григорий Александрович, – что, хотя он всегда был очень смешон, еще недавно он казался вам интересен… в серой шинели.
Она опустила глаза и не ответила.
Грушницкий целый вечер преследовал княжну: танцевал с нею, пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. Печорин ему не мешал. Если человек сам желает себя утопить…
После третьей кадрили княжна ненавидела Грушницкого. По мнению Григория Александровича, она еще долго продержалась.
– Я этого от тебя не ожидал! – процедил Грушницкий, подойдя к Печорину и взяв его за руку.
Тот сделала вид, что удивлен.
– Чего?
– Ты с нею танцуешь мазурку! Она мне призналась!
– Да разве это секрет?
– Я должен был ожидать этого от девчонки… от кокетки… Уж я отомщу!
– Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?
Грушницкий мотнул головой.
– Зачем же подавать надежды?!
Печорин усмехнулся:
– А зачем ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь – это одно, а кто ж надеется?
– Ты выиграл, да только не совсем! – сказал Грушницкий, злобно улыбаясь, и отошел.
Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры выбирали ее постоянно. Это был явный заговор против Печорина. Что ж, тем лучше: ей хочется говорить с ним, а ей мешают, – ей захочется вдвое больше!
– Я дурно буду спать эту ночь, – сказала она Григорию Александровичу, когда мазурка кончилась.
– Этому виной Грушницкий.
– О нет! – И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что Печорин дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ей руку.
Когда гости стали разъезжаться, он, сажая княжну в карету, быстро прижал ее маленькую ручку к губам. Было темно, и никто не мог этого видеть. Она не отняла ее, и чувствовалось, как по тонким пальцам пробежал трепет.
Довольный собой, Григорий Александрович вернулся в залу.
За большим столом ужинала молодежь, и между ними с храбрым и гордым видом сидел Грушницкий. Он толковал о чем-то с драгунским капитаном из числа клевретов Раевича.
Когда Печорин вошел, все замолчали: видно, говорили о нем. Кажется, Грушницкий собрал против своего врага целую шайку. Что ж, Григорий Александрович по-своему любил врагов: быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов – вот что он называл жизнью! Давно уж ему не приходилось переживать чего-то подобного.
Вдруг в залу влетел пристав. Увидев Печорина, он кинулся к нему, придерживая болтающиеся ножны.
– Ваше благородие! – выпалил он, вытягиваясь во фрунт. – Михаил Семеныч к себе просят!
Григорий Александрович отвел его в сторону.
– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Новое убийство?
– Никак нет! Убийца сыскался!
– Как так?!
– Сам сознался!
– Да кто же он?!
– Офицер! Фатов его фамилия. Раненый он сейчас лежит. Может, слышали? Тот, который стрелялся с адъютантом его светлости!
– Признался в убийствах?
– Да. То есть не совсем… – пристав смутился.
– Как так?
