манкирует.
– Уверен, что так и есть.
– Хотите попробовать еще раз?
– Не возражаешь?
– Конечно нет – такие батарейки не садятся.
Он попробовал и вновь расплылся в улыбке. Он взглянул на Чибис – та успела заснуть, уткнувшись в пшеничные хлопья.
– Я не стал бы беспокоиться о своей дочери, если бы знал, что она под присмотром Мамми. И под твоим.
– Мы были одной командой, – объяснил я. – Без Чибис я бы не справился. Она очень волевая.
– Порой даже чересчур.
– Иногда без этого «чересчур» не обойтись. Вот шарики, на них все записано. У вас есть магнитофон, профессор?
– Конечно, сэр.
Мы включили магнитофон, и серебристый шарик выдал на него информацию. Пленка была необходима, потому что шарики оказались одноразовыми, потом молекулы теряли упорядоченность. Я показал профессору металлическую бумагу и попытался прочесть, но узнал лишь разрозненные символы. Профессор дошел до середины страницы и остановился.
– Позвоню-ка я лучше кое-кому.
Вечером показалась серебряная Луна, и я попытался разглядеть на ней станцию Томбо. Чибис, в отцовском купальном халате, спала на диване, сжимая в объятиях Мадам Помпадур. Отец хотел отнести ее в кровать, но она проснулась и начала скандалить, так что ее оставили в покое. Профессор Райсфельд жевал пустую трубку и слушал, как мой серебристый шарик мягко шепчет что-то магнитофону. Время от времени профессор задавал мне какой-нибудь вопрос, я кратко отвечал.
Профессор Джиоми и доктор Брук в другом углу кабинета записывали что-то на доске, стирали и снова писали, споря насчет металлической бумаги. В Институте перспективных исследований гении – не редкость, но этих двоих никто бы в гениальности не заподозрил: Брук был похож на мрачного водителя грузовика, а Джиоми – на перевозбужденного Юнио. Но мозгами они работали с такой же интенсивностью, как и профессор Райсфельд. У доктора Брука дергалась щека; отец Чибис объяснил, что это гарантия нервного срыва, но не у самого Брука, а у всех остальных физиков.
Два дня спустя мы все еще торчали там. Профессор Райсфельд побрился; другим было не до того. Я вздремнул и успел принять душ.
Папа Чибис слушал записи – теперь уже дочкины. Брук и Джиоми то и дело отрывали его – Джиоми чуть ли не истерично, а Брук бесстрастно. Профессор Райсфельд задавал им один-два вопроса, кивал и возвращался на свой стул. Вряд ли он мог разобраться во всей этой математике – зато мог оценить и упорядочить результаты.
Я хотел отправиться домой, раз уж они со мной закончили, но профессор Райсфельд очень просил остаться; должен был приехать генеральный секретарь Федерации Свободных Наций.
Я остался. Я не позвонил домой, ведь какой смысл расстраивать домашних? Я готов был встретиться с генеральным секретарем в Нью-Йорке, но профессор Райсфельд пригласил его к себе. До меня начало доходить, что приглашение профессора не может игнорировать ни один высокопоставленный деятель.
Мистер Ван Дювендюк оказался высоким и худым. Он пожал мне руку и произнес:
– Надо полагать, вы сын доктора Сэмюэла Рассела.
– Вы знаете моего отца, сэр?
– Встречался с ним много лет назад, в Гааге.
Доктор Брук, который на приветствие генерального секретаря едва кивнул, резко повернулся ко мне:
– Так ты сын Сэма Рассела?
– Вы тоже его знаете?
– Конечно. Его книга «О статистической обработке неполных данных» – блестящий труд.
Он взмахнул рукой, еще сильнее испачкав рукав мелом. Я и не ведал, что папа такое написал, и не подозревал даже, что он знаком с генеральным секретарем. Иногда все-таки кажется, что папа несколько эксцентричен.
Мистер Ван Дювендюк подождал, пока яйцеголовые решат передохнуть, и сказал:
– Итак, у вас что-то есть, джентльмены?
– Пожалуй, – сказал Брук.
– Супер! – добавил Джиоми.
– Например?
– Ну… – Доктор Брук ткнул в строчки, написанные мелом. – Судя по этим уравнениям, можно погасить на расстоянии ядерную реакцию.
– На каком расстоянии?
