— Давайте, парни!..
Прямо на глазах гида каменный Сталин начал медленно поворачиваться. Он оборачивал к ним лицо. Каменный вождь искал их.
Фёдор всем телом навалился на руль, который вдруг ожил, налился огромной силой, направляя лодку прочь от входа в канал. Он слышал голос Хардова, «Давайте, парни!», и ещё он слышал поскуливание бородача-рулевого, который как-то странно привстал на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел на чужой берег.
«Прекрати! Перестань! Это всё из-за тебя!» — хотел было закричать на него Фёдор и понял, что, наверное, уже поздно. Возможно, бородач-рулевой был действительно виноват, но только что с чужого берега пришло властное повеление бросить руль и взглянуть на Второго.
Фёдор, сопротивляясь, посмотрел на памятник. Голова каменного Сталина словно притянула его, сделалась огромной, а потом юноша почувствовал, что сон и явь соединились. Потому что пустые каменные глаза вождя стали открываться. И в них плескался холодный свет. Именно эту голову, лежащую на илистом дне под мутными слоями воды, Фёдор видел в своём страшном сне накануне бегства из дома. Именно этот мёртвый свет был в открывшихся глазах, когда они искали его в липком ночном кошмаре. Свет становился всё интенсивнее, наливаясь какой-то неведомой жуткой жизнью, и как только взгляд каменной головы упадёт на их лодку…
Вдруг Фёдор почувствовал, как будто что-то вытащило его из липкой втягивающей воронки. Какая-то сильная рука. И что-то тёплое и
надёжное словно коснулось его сердца. Этот мёртвый свет, две горящие точки глаз, заметно потускнел. Словно между лодкой и чужим берегом встала лёгкая полупрозрачная пелена защиты. Фёдор поднял голову.
Над ним летел Мунир, ворон гида Хардова. Нет, не совсем так. Мунир парил в далёкой вышине над лодкой, широко распахнув крылья. Слишком широко, и, наверное, никакая другая птица в мире не смогла бы сделать такое.
«Вот кто сейчас спасает нас», — подумал Фёдор. Каким-то странным образом юноша понял, что крылья Мунира и были этой полупрозрачной защитной пеленой. Они словно истончились, вытягиваясь в разные стороны, крылья росли, пока не заслонили часть неба. Сам ворон стал уже маленькой точкой высоко над ними, а крылья растягивались и продолжали увеличиваться, превращаясь в подобие огромного зонтика, концы их уже почти коснулись воды. И этими невероятными крыльями, этой охватывающей сферой, ворон сейчас укрывал их. Мунир прятал лодку от ищущего взгляда Второго, заслонял её собой от внешней злобы реки и злобы ночи, позволяя сердцам людей передохнуть, забыть на минутку о неодолимом страхе и биться ровнее. И что-то в этой полупрозрачной пелене…
«Это любовь, я вижу её сияние!» — изумлённо проговорил внутри Фёдора восторженный и испуганный мальчик.
«Это то, что всё ещё не даёт этому миру сдохнуть», — произнёс внутри него гораздо более зрелый голос.
— Боже, я, наверное, схожу с ума от страха, — уныло и протяжно, будто находясь внутри своего собственного замедлившегося времени, пролепетал Фёдор. — Во мне спорят голоса.
«Не будь ребёнком, Тео, — одёрнул его зрелый голос. — Ты прекрасно знаешь, что не сходишь с ума. Ты прекрасно знаешь, что это».
Фёдор потряс головой. Никакие голоса внутри него не спорили. Была лишь эта странная надёжная тишина, эфемерное и давно утраченное ощущение материнской колыбели. Лодка теперь бежала по тёмной воде значительно веселее, на лицах людей читались испуг, но и благодарность; гребцы ритмично работали вёслами в такт какому-то новому звуку. Присутствовало в нём что-то очень интимное, и Фёдор вдруг сообразил, что слышит, как бьётся сердце ворона. Крылья Мунира скрыли оба берега, и единственным ориентиром в полупрозрачной пелене оставались смутные очертания башенок, выплывающих из ночи. До входа в канал было теперь не больше тридцати метров. Фёдор снова посмотрел наверх — по внешней стороне укрывшего их купола слепо скользили два бледно-зелёных смазанных пятна. «Это его взгляд, — понял юноша. — Его глаза».
— Давайте гребите! — неожиданно закричал Фёдор. — Быстрее, он ищет нас!
И тут же встретился с жарким взглядом Хардова. И сконфузился, не сразу определив, что прочитал в нём. Суровое удивление? Гнев? Возможно. Но и что-то ещё, чего юноша никогда не встречал прежде. Всё это было мимолётным, продолжалось не дольше секунды, а потом Хардов отвернулся, тревожно вглядываясь ввысь, в ту точку, которой стал его ворон.
— Гребите, гребите, — болезненно морщась, произнёс он. — Теперь уже недалеко.
А Фёдор всё ещё пытался понять, действительно ли он видел эту невероятную смесь в глазах гида, смесь ненависти, боли и… какой-то неуловимой нежности. А потом сердце его сжалось, потому что в вышине над ними прозвучал мучительный и совсем не похожий на карканье крик ворона. И тихий стон сорвался с губ гида.
— Гребите! — прохрипел Хардов. — Гребите, сукины дети, мой ворон сейчас умирает за нас.
Два бледно-зелёных пятна, блуждающих по куполу, становились всё ярче и всё более походили на прорывающиеся огни. До ближайшей по своему,
