— Хорошо. Это продлится недолго. Все, кроме меня, находятся в лодке. Ева в каюте. Никто, кроме меня, ничего не говорит. Ничего, Фёдор. Последствия могут быть самыми непредсказуемыми. И пока длится сделка, никто не смотрит Перевозчику в глаза. Я вас не пугаю, но спрашиваю ещё раз: есть те, кто передумал, кому понадобится повязка?
Повисшее молчание оказалось коротким.
— Я думаю, что скажу за всех, — произнёс Кальян. — Мы с тобой, Хардов. Может, сейчас и не время, а по мне, так самое время: хочу сказать, что я не ошибся с выбором, не ошибся в нанимателе ещё там, в нашу первую встречу. Мы с тобой, Хардов. Наши глаза принадлежат нам, и мы хотим видеть то, что, возможно, больше никогда не увидим. Каким бы оно ни было. С тобой, Хардов, до самого конца. И по контракту, и, — здоровяк постучал себя кулаком по грудной клетке, — по тому, что внутри. До конца.
Хардов кивнул. Короткий отблеск благодарности в его взгляде уже прошёл, когда он подумал: «Не зарекайся, капитан. Никто не знает, что нас ждёт в конце».
И стало вдруг очень тихо. Лёгкая рябь на поверхности воды разгладилась. Поверхность сделалась ровной и бездвижной, словно тёмное зеркало. Фёдор посмотрел на другой берег и не увидел его. И не увидел тумана. С той стороны нависла тьма, вбирая в себя, поглощая привычные очертания. И на какое-то мгновение юноше показалось, что они и не на канале уже вовсе, а у каких-то совсем других вод, и что привычная география больше не действует.
«Дурацкие мысли». — Фёдор нахмурился.
Но эта тоскливая темнота притягивала его. Словно она скрывала что-то гораздо худшее, чем чудовища, таящиеся в тумане гиблых болот, словно она скрывала то, что в ней
— Дурацкие мысли, — прошептал юноша, крепко сжимая кулаки.
А потом тьма развеялась. Противоположного берега по-прежнему не было. Лишь канал снова пришёл в движение. Он будто превратился в широкую реку и медленно катил мимо свои мерцающие воды.
К ним двигалась лодка. Фёдор снова сжал до боли кулаки. Он уже видел эту плоскодонку. И видел кормчего. Только даже самое склонное к веселью воображение не нашло бы здесь ничего комичного. Лодка была древней всего, что когда-либо доводилось встречать Фёдору, ветхой, словно деревья, из которых её построили, давно уже стали пылью, навсегда исчезнув из памяти людей. И о её размерах нельзя было сказать — огромная она или маленькая. Но ещё древней своей лодки был кормчий. Его мрачное, всё в глубоких морщинах лицо излучало торжествующий ужас, за которым совсем рядом прятался безнадёжный неподвижный покой.
Никогда ещё Фёдору не делалось так тоскливо, ему захотелось плакать, потому что, пожелай сейчас кормчий позвать его, он откликнется, и ничто не найдёт в нём сил, хотя бы капельки сил для сопротивления. И он исчезнет навсегда. Станет ничем. И даже пыль растворится в этой пустой черноте.
«Не надо со мной играть, Харон!»
Фёдор вздрогнул. Он не смог бы сказать, Хардов ли произнёс сейчас эти слова или этот голос прозвучал в нём, жёсткий и насмешливый голос, порой так похожий на голос его отца.
Но что-то укрепило его сердце. Он посмотрел на гида. Хардов стоял на нижней ступеньке у самой воды, в лице его тоже присутствовала мрачная торжественность, но и было в нём что-то ещё. Что-то светлое и печальное, тихая деликатная нежность, с которой — Фёдор понял — гид обращался недавно на болотах к своему ворону. Сердце юноши гулко отозвалось в груди. Потому что он услышал фразу, которую отказывался принимать его разум и о которой, без всякого преувеличения, ведало это самое сердце.
— Те, кого я убил, — шёпотом позвал Хардов.
Лицо Фёдора застыло. Тишина сделалась оглушительной. Лишь мерная работа весла, плеск приближающейся лодки нарушали её.
— Тени тех, кого я убил. — Голос гида окреп, зовущие нотки в нём прозвучали настойчивей, почти что властно.
У борта лодки, где находился Фёдор и притихшая команда, вода пошла рябью, испуская из себя белёсый дымчатый водоворот. И какие-то размытые светлые пятна читались в нём. Там что-то было, в глубине, приближалось, поднимаясь к поверхности. Дохнуло холодом, и Фёдор несколько отпрянул от борта. И бросил беглый взгляд на тёмную воду.
Это были лица. Множество бледных мёртвых лиц. И сейчас они всплывали.
— Я принёс серебряные монеты, — сказал Хардов.
Фёдор в оцепенении посмотрел на гида. И увидел ещё кое-что. Мальчик. Гипсовое изваяние мальчика, играющего с тритоном, показалось сейчас необычайно ярким в лунном свете, хотя на небе поднялся лишь тонкий серпик месяца. Но вовсе не это привлекло внимание юноши. Вовсе не это вызвало лёгкую, но прошедшую леденящей волной судорогу лицевых мышц. Гипсовое изваяние чуть повернуло голову, а потом мальчик открыл глаза. Тёмные, как вишни, и невозможно живые. Гипс разгладился, ни одной трещинки. Лицо мальчика выглядело как фарфоровое и словно светилось изнутри. Лицо мальчика было прекрасным и… Мальчик сладострастно провёл языком по верхней губе, потом, будто настаивая на этом непристойном движении, белый фарфоровый язык, в котором лишь только намечались тёмные прожилки, забегал туда-сюда. У Фёдора дёрнулась щека, и мальчик ему ухмыльнулся.
