отрываясь смотреть на загон с детенышами обезьян, который находился через двор от загона со взрослыми обезьянами. Ее милое лицо было печально.
«Прости меня, – жестами показала она Цезарю. – Я старалась защитить его. Они отняли у нас детей, как только мы пришли сюда».
Цезарь не мог осуждать ее. По крайней мере, она сохранила Корнелиусу жизнь, за что он всегда будет ей благодарен – пусть эта благодарность и будет очень короткой. Он был уверен, что Озеро сделала все, что в ее силах, чтобы защитить младшего брата Голубоглазого. Было чудом, что все они еще оставались живы, не говоря уже о маленьком Корнелиусе.
Цезарь безучастно смотрел через наполненное болью пространство, отделявшее его от сына, который все еще прижимался к забору в нескольких метрах от него. Цепи, заборы, вооруженные охранники и кампания геноцида, проводимая Полковником, разделяли их, и точно так же были разделены многие семьи других обезьян.
Но для чего?
– Левое – плечо – вперед! М-м-марш! Раз-два! Раз-два!
С рассветом послышался монотонный голос, вырывая Цезаря из его тяжелого сна. Полностью проснувшись, он обнаружил себя лежащим на обледеневшем полу загона, все еще прикованным к другим обезьянам, которые тоже зашевелились. Строгому голосу, звучащему в ясно различимом военном темпе, аккомпанировали звуки марширующих солдатских ботинок.
Еще не вполне понимая, где он находится, Цезарь посмотрел на своих собратьев-заключенных, которые все как один выглядели обеспокоенными, как будто знали и боялись того, что произойдет потом. Его глаза нашли Перси, который грустно покачал седой головой. Старая обезьяна могла предложить только симпатию, но не надежду.
Шум от марширующих ботинок стал громче, привлекая внимание Цезаря к площадке за забором загона, в котором находились обезьяны. По ней, тесно сдвинув ряды, маршировали по меньшей мере три сотни солдат. Поднявшись на ноги, Цезарь увидел их вселяющие страх лица. Их застывшее выражение не предполагало слабости. Напряженные сверкающие глаза выражали общее стремление к цели. Цезарь мог точно сказать, что любой из них мог с легкостью жизнь отдать за достижение этой цели – и за своего Полковника.
Цезарь знал это выражение. Однажды он видел его на лицах своих обезьян.
Монотонный голос смолк, и солдаты разом остановились. Сделав резкий поворот кругом, они благоговейно уставились на помещение, в котором когда-то располагался начальник тюрьмы, находившееся на самом верху центральной наблюдательной башни. С его пустого балкона свешивался разодранный государственный флаг. Солдаты истово отсалютовали ему и тому, что он символизировал.
А?.
Похолодев, и совсем не от свежего горного утра, Цезарь смотрел, как дежурный офицер, которого он не распознал, начал проводить с солдатами что-то вроде обряда или церемонии.
– Кровь!.. – громко выкрикнул лейтенант.
– НА КРОВИ ТРАВА РАСТЕТ! – ответили солдаты.
– Мы!..
– ЗА НАМИ КРОВЬ ТЕЧЕТ!
– Мы начало!..
– И КОНЕЦ!
Зловещий ритуал взволновал Цезаря. Даже самые жестокие люди, которых он встречал в прошлом, не проявляли такого явного фанатизма. К примеру, солдаты и люди, выжившие в Сан-Франциско после эпидемии, были испуганы, доведены до отчаяния и злы. Цезарь понимал, что побуждало их к жестокости, даже если бы ему пришлось воевать против них.
Но это было что-то… совсем другое. Что-то неправильное.
И от этого еще более ужасное.
– Ура-а-а! – прокричали солдаты, и на балкон, висевший высоко над ними, наконец вышел Полковник. Несмотря на холод, он был с голым торсом, как будто еще не закончил одеваться. Он непринужденно продолжал брить свой череп опасной бритвой и смотрел вниз на солдат, которые при виде него закричали еще громче.
– УРА-А-А!
Воздух прорезали пронзительные армейские свистки, призывавшие солдат к действию. Сломав ряды, они побежали к загонам и открыли их. Вооруженные охранники в сопровождении Рыжего и нескольких других обезьян-предателей бросились внутрь и вывели прикованных друг к другу обезьян во двор. Лай команд сопровождался ударами кожаных кнутов, которыми пользовались щедро и без разбора, не обращая внимания на то, нужно было ими пользоваться или нет. Кнуты щелкали по спинам и плечам заключенных, напоминая Цезарю о безобразных рубцах на спине покойного Дротика. При виде
