Я выплюнул воду из сухого рта. Вырвался крик, и снова пришла боль, слишком глубокая, чтобы ее можно было вынести. Мелькнула молния, шипы и ветви кустарника вырисовывались на фоне неба темными очертаниями. Хлестал холодный дождь, и я висел в его объятиях, неспособный упасть.
— Тернии.
Чувства на миг покинули меня.
Вторая молния на фоне рокочущего грохота после первой. Повозка лежала у дороги, вокруг нее двигались фигуры.
— Я в терновнике.
— Ты не покидал его, Йорг, — услышал я.
Она стояла рядом со мной, мой ангел, несущий с собой тепло, свет, надежду.
— Не понимаю.
Боль все еще пронзала меня, моя плоть багровела вокруг сотни шипов, но когда она была рядом, я чувствовал просто боль.
— Ты понимаешь.
Голос — сама любовь.
— Моя жизнь была сном?
— Любая жизнь — сон, Йорг.
— И что, все это… было не взаправду? Я всю жизнь провисел в терновнике?
— Все сны реальны, Йорг. Даже этот.
— Что… — Моя рука дернулась, и красная вспышка боли захватила меня. — Что тебе от меня нужно?
— Хочу спасти тебя. Пойдем. — И она дала мне руку. Руку, в которой цвет переливался тонким покровом на расплавленном серебре. Возьмешь эту руку — и конец боли. Она предлагала мне спасение. Может, иного спасения и не было. Открытая ладонь, ждущая, что ее примут.
— Спорим, мой брат велел тебе убираться в ад, — сказал я.
Снова ударила молния, и ангела больше не было, лишь солдат из Ренара, несущий Уильяма за лодыжки, словно охотничью добычу. Он нес его к тому камню, чтобы размозжить ему голову.
Природа создала когти для захвата и зубы для убийства, но тернии… тернии могли лишь причинять боль. Шины кустарника проникают до костей. Вытаскивать их нелегко. Если обратить свой ум в камень, если бить и рвать, если ломать, тянуть и кусать, вот тогда-то можно от них освободиться — они не удержат человека, который не хочет, чтобы его удержали. Вы освободитесь — ну, не целиком, но достаточная часть вас, чтобы сохранить способность ползти. И ползком я покинул кустарник. И добрался до своего брата.
Мы умерли вместе. Как и должно было случиться.
Холодный каменный зал. Эхо. Потолок, черный от дыма. Болезненные всхлипы. Не человеческая боль, но тем не менее знакомая.
— Еще одна, — сказал отец. — У него осталась лапа, чтобы стоять на ней, верно, сэр Рейлли?
И впервые сэр Рейлли не ответил королю.
— Еще одну, Йорг.
Я посмотрел на Джастиса, изломанного, слизывающего слезы и сопли с моей руки.
— Нет.
И тут отец взял факел и метнул его в тележку.
Я откатился от внезапной вспышки пламени. Что бы мне ни велело сердце, тело мое помнило урок, данный кочергой, и не позволило мне медлить. Вой из тележки поглотил все, что случилось до того. Я говорю «вой», но это был крик. Человек, собака, лошадь. Когда боль достаточно сильна, мы все кричим одинаково.
Я посмотрел в пламя и увидел, что это то же самое безжалостное свечение, что ждало меня в конце тоннеля, слепой белый голод, белая боль. Плоть знает, что ей нужно, и будет избегать огня, что бы вы там ни говорили.
Но иногда плоти можно приказать.
— Я.
Я не мог сделать этого, братья.
— Не могу.
Случалось ли вам вознамериться прыгнуть с какой-то немыслимой высоты в чистые воды и на самом краю обнаружить, что вы попросту не можете? Висели ли вы хоть раз на четырех пальцах на высоте не знаю уж скольких метров, на трех пальцах, на двух, зная, что нельзя упасть? Пока вы хоть как-то держитесь, ваша плоть будет спасать себя вопреки всему.
Жар этого огня. Яростное свечение. И Джастис, корчащийся в нем, кричащий. Я не мог.
Не мог.
