парсиянке суждено узнать правду, пусть она станет для нее… неожиданностью.
Илшарах хихикнул и постучал по ковру хвостом – джинн одобрял замысел человека.
Однако пора было приступать к делу.
Садун обернулся к сумеречникам, которые до этого неподвижно сидели у стены. И медленно кивнул.
Они молча поклонились в ответ.
На них тоже было надето белое.
Акио неслышно подошел и остановился за спиной. Садун хорошо слышал, как зашуршал вынимаемый из ножен меч.
– Я хочу помочь вам как можно лучше, господин, – почтительно проговорил аураннец на древнем наречии химьярского царства.
Садун кивнул, уперся ладонями в циновку и опустил голову.
И тихо сказал:
– Прощайте.
– Прости, – ритуально ответили из-за спины.
Сверкнул изогнутый аураннский меч, голова покатилась по ковру.
Полосатый кот вздохнул.
Акио вздохнул тоже, вынул из рукава платок и медленно вытер меч.
Иорвет подошел, почтительно поднял голову сабейца, поставил на приготовленную подушку и отдал поклон.
Вложив меч в ножны, его примеру последовал Акио.
– Достойная кончина, – сказал аураннец.
– Да, – ответили лаонец с джинном.
А потом все трое еще раз поклонились и вышли из комнаты.
– …Госпожа! Госпожа! О Всевышний, да что же это делается!
Евнухи метались за спиной широко шагающей Мараджил, перед ней, а также по обе стороны.
– Госпожа, умоляю, накиньте…
– Прочь!!! – Она рявкнула так, что все попрятались по кустам.
С того мгновения, как мать халифа аль-Мамуна пинком растворила большие ворота Младшего дворца и на глазах у обомлевших зевак пошла через Малую площадь к лестнице на стену, соединявшую харим и Большой дворец, прошло уже немало времени.
Сейчас, встряхивая длинными непокрытыми волосами, она шагала через сады халифской резиденции: переступала через высокие бортики дорожек, через канавки с водой, беспощадно топтала молодую весеннюю травку.
Наткнувшись на очередную самшитовую изгородь, Мараджил на мгновение замешкалась. Под локоть тут же пискнули:
– О яснейшая! Соблаговоли накинуть…
Размахнувшись перстнями, она саданула по широкому черному лицу – вот тебе хиджаб, мразь!.. Евнух, скуля, упал на колени. Из-под залепивших губы серо-розовых пальцев текло, парчовый кафтан покрывался быстрыми красными пятнами.
За высокой кипарисовой аллеей уже гомонили – невероятное известие наверняка успело достигнуть ушей ее сына.
Поправляя завитые локоны на щеках, Мараджил с удовлетворением вздохнула: ну что, твари, получили?
О, наверняка ас-Сурайа, личный дворец халифа, еще такого не видывал! Чтобы женщина самовольно покинула харим и среди бела дня, не закрыв лица, пошла куда ей вздумается?
А вот она, Мараджил, пошла!
– Абдаллах! – заорала она в сторону кипарисов. – Ну-ка подойди сюда, я тебе скажу кой-чего! Абдаллах?!..
Чутье ее не обмануло: по лесенке с нижнего садового яруса действительно подымался ее сын. Не спеша, степенно поправляя черную чалму умейяда. Уступая просьбам простого люда, Абдаллах отказался от родового зеленого цвета. Стал, как и все Умейя до него, носить черное.
Показавшийся между двумя мраморными столбиками молодой человек казался худее и выше, чем на самом деле, – из-за длинного, ниже колен, черного халата.
Впрочем, возможно, Абдаллах действительно похудел за те шесть недель, что она его не видела. Точнее, он не желал ее видеть. С тех пор как казнили Сахля ибн Сахля и забрали на поругание тело Садуна ибн Айяша, между ними исчезли все слова, даже самые простые.
Ибо шесть недель назад случилось страшное.
И непредвиденное – хотя, по правде говоря, Мараджил должна была это предвидеть. Должна была понимать, что вазир барида снова окажется умнее всех: ибо того, кто покаялся, прощают, а того, про кого рассказывает кающийся, не прощают никогда и строго наказывают…
Утром того несчастливого дня Иса ибн Махан бросился в ноги халифа прямо перед пятничным богослужением, посреди большой мусалля дворца, на
