– Не знаю! Так что в городе? – Айяр почему-то надеялся, что ошибся, и ему расскажут совсем о другом.
Не об
– Ты сам сказал. Опять, – мрачно припечатал товарищ.
У Казима стукнули зубы. Но он сдержался и спокойно спросил:
– Опять следы?
– Нет, – веско отрезал Ибрахим. – Смеялась.
– Чего?
– Я сам слышал.
– Ты что, баба, что сплетням веришь?
– Я слышал, брат. Сам слышал, клянусь священным огнем.
– Что?!
– По айвану шлепала, босиком. И смеялась. И монистами брякала.
– Да…
– И следочки потом на досках – пыльные. А тени на ставнях нет. Только следы на полу.
– Ты – сам слышал?
– Я на часах был, брат. В передней сидел, вместе с Алханом.
– И где Алхан?
– Нету Алхана.
– Чего?!
– Он пошел на айван посмотреть, кто там ходит, и пропал, как сдуло его. Говорю чистую правду, брат, клянусь огнем.
– Что?!
– А местные собрались у масджид и болтают, что еще двое сегодня пропали. Один – утром, прям с крыши, где финики сушил, а другой вечером – вышел на двор до отхожего места и в дом не вернулся.
Оба ушрусанца резко обернулись к ночному Таифу, тянувшемуся от подножия холма в ветреную темень. Где-то вдалеке, у базарной площали перед масджид, оранжево мигало пламя и мелькали тени. Хлопающий порыв ветра донес разноголосый шум, словно много людей вопило, в сотни глоток вымещая ночи свой страх и растерянность.
– Ауауууууууу!..
Пронзительная рулада накрыла, как волна горной реки – ледяным, цепенящим ужасом.
Выли совсем близко, от каменного взлобья в начале тропы.
– Эт-то не шакалы… – запинаясь, пробормотал Ибрахим.
– Ты волк или баба? – прошипел Казим, поднимаясь на ноги и берясь за рукоять кинжала.
Ауауауууууууу!..
– Это собаки, – тихо сказал айяр. – Собаки.
– П-псы б-богини… – пробормотал Ибрахим – даже в скудном свете факелов было видно, как на глазах белеет лицо. – Гончие. Он-н их п-позвал…
Тоскливый, горестный вой переливался в темноте ночи.
Ушрусанцы быстро повернулись к Тарику. Тот сидел, не шевелясь, только волосы подбрасывал и отдувал ветер.
Словно кто попросил, в прореху туч глянула желтая, круглая, ноздреватая, как сыр, луна. Громадная, как голова ребенка-урода. И, выкатившись, залила все белесым, неверным светом.
Вой стих. В камнях тоненько свистело.
А снизу, с тропы, нырявшей под откос в каменном коридоре, донесся новый звук. Что-то позвякивало, мерно, негромко – словно поднималась вверх женщина, в ожерельях, звеня ножными браслетами.
– Б-брат… – хрипло выдавил за спиной Ибрахим.
Айяр стиснул рукоять, не решаясь вынуть оружие, – а ну как послышалось, потом засмеют ведь: Казим обосрался, как баба в ночном поле, и с саблей наголо полез ветер гонять…
Ушрусанцы сидели у самого края тропы. Мелкая пыль выстилала ее, как ковер. Пуховой слой испещрили вереницы следов жуков и тушканчиков.
Звяканье приблизилось. Между залитыми лунным светом неровными камнями никто не показался.
Айяры сидели, стиснув зубы и выкатив глаза. Звяканье близилось. Только звяканье. Вот оно – словно подвески встряхиваются, вот оно, в трех шагах.
Еще шаг, еще шаг – но кто же звенит?..
