Сторож брату своему

Знали ушрусанцы – те еще запаленно дышали после скачки, драки и снова скачки.

Знали пленные – хотя к ночи из всех пленных остался в живых только Джаффаль.

Остальные уже лежали у жертвенника Манат мертвыми.

Джаффаль елозил на коленях, дергая связанными локтями, читал трогательные стихи и умолял о пощаде.

Ушрусанцы устало переглядывались, народишко внизу всхлипывал, сочувственно голосил и выкрикивал ответные бейты.

Бедуина, видать, снова одолело вдохновение, и он, подвывая, продекламировал:

О человеке судят по делам,
Тот, кто происхожденьем благороден,
Достойным поведением отличен.
Не осуждай других – не то тебя ославят.
Коль ты другого в чем-то упрекнул,
Сам выслушаешь то же оскорбленье![16]

В ответ из толпы донеслись жалостные причитания и мольбы «пощадить достойного сына племени бану тай». Чей-то голос выкрикнул:

– О храбрец! Тебя схватили безвинно, о лев воинов пустыни! Я посвещаю тебе ответные бейты!

Ни в шутку, ни всерьез не называй
Того, что недостойно, шествуй мимо.
Неподобающее обходи
И накрепко запомни, правоверный:
«Когда умрешь, за все дела дурные
Держать ответ ты станешь, человек».[17]

Казим топтался и чувствовал себя невыразимо погано: вой гончих Манат, глупые причитания трусливого бедуина и словоблудие таифцев настолько не сочетались между собой, что положение мучительно понуждало его пойти в сторону и облегчить желудок – хоть так, хоть эдак.

Более того, Казим был уверен, что ответные бейты обращены как раз к ним, ушрусанцам. Точно – толпа вскипела криками:

– О доблестный!

– Клянусь Всевышним! Пусть моя жена станет вдовой, если эти скверные, эти неверные, эти подлые огнепоклонники наложили на тебя руки справедливо!

Прекрасно. Самое время пойти блевануть. Но в пустыне выли, выли псы богини, так что отлучиться Казим боялся до той самой усрачки.

Над камнем и пускающим слезы и слюни Джаффалем стоял господин нерегиль и молча, неподвижно, чего-то ждал.

И вдруг Казим почувствовал… это. Спиной. Всем хребтом. Это было очень, очень тихим. Словно бабочка порхала. А кругом гомонили, выли, стонали и причитали. Но айяр уже раз слышал это – и не мог ни с чем перепутать. А еще Казим с ужасом понял, что гончие замолчали. Словно слушали, слушали то же самое, что и он.

Звяк. Звяк. Звяк.

И тихий, призрачный голос, проникающий в слух, как таракан заползает в ухо к спящему:

Мой муж?.. Где же мой муж?.. Сколько людей, неужели тебя нет среди них, о Джундуба?..

Нерегиль медленно повернул лицо к тропинке – айяры держали ее свободной. Впрочем, желающих взлезть на страшный холм с жертвенником оказалось не так уж много.

Звяк. Звяк. Звяк.

Тарик криво, одним уголком рта улыбнулся. Истекающий потом Джаффаль поперхнулся очередным молением. И обернулся.

Лицо бедуина исказил такой всепобеждающий, смертный, останавливающий кровь в жилах ужас, что Джаффаль лишь раззявил рот и не смог выдавить ни звука.

Звяк. Звяк. Звяк.

Вдруг стало тихо.

А следом раздался жалобный, горестный вскрик – словно разбивались тысячи стеклянных сосудов:

Ты! Что ты со мной сделал? Что это у меня на груди! Больно! Больно! Больно!..

– Забирай его кровь, госпожа, – спокойно выговорил Тарик.

С железным шорохом вынул из ножен меч и коротким, почти без замаха ударом снес Джаффалю голову.

Толпа взвыла, как тысяча шакалов.

– Без суда! Он убил его без суда! Что же это делается, о правоверные!

Но Казиму было совсем не до воплей. Айяр трясся и стучал зубами, как на лютом морозе.

Стоявшее на коленях безголовое тело принялось заваливаться на бок.

Из шеи плеснула кровь – и мгновенно иссякла в воздухе, словно вода, поглощенная жаром пустыни. Успевшие упасть на песок веерные капли исчезли с шорохом испаряющейся на дне казана жидкости.

Ааааааах…

Прозвучал рядом с Казимом тихий, сытый вздох.

Айяр стиснул зубы, чтоб не заорать.