остаться на всю жизнь. От ибн Сакиба они узнали последние новости.
Загибая пальцы, считали мы наших праведников, говорил он, нехорошо улыбаясь. Сигила Дауда наделена могуществом отпугивать нечисть и ограждать от Сумерек, лишь если ее начертала рука истинно верующего. Таковых в Святом городе не набралось и десятка. Когда рыжая лаонская голова упиралась в невидимую преграду в проеме арки, люди бросались к тому, кто написал над ней охранный знак, и, рыдая, целовали полы одежд. Но чаще всего, злорадно скалясь, сумеречники протыкали невидимый смертному зрению покров, как мыльный пузырь, – и с хихиканьем перешагивали пороги и ступени. Тарег так и не смог понять, почему Абу аль-Хайр с таким недоумением рассказал про старенького школьного учителя, чья скверная каллиграфия сумела остановить Эоху-Конька в воротах цитадели. Ашшариты долго кивали и изумленно цокали языками и почему-то молились и просили у Всевышнего прощения – зачем, непонятно. Но и тогда, и сейчас у нерегиля не было времени, чтобы вникать в местные суеверия.
В Куба-альхибе охранными знаками занимался аз-Захири, на пару с толстым, как рисовый колобок, муллой Куба-масджид. Тот степенно, отпихивая какие-то странные тени носками туфель, доплелся до ворот водосбора ближе к вечеру. Ну как степенно – под охраной Тарега с Аллилем. «Я не могу оставить дом молитвы», – упирался он до последнего. «Не отдам на растерзание!» Они выволокли почтеннейшего Абд-ар-Рафи ибн Салаха под руки: над прямоугольным порталом масджид повисло с дюжину черных летучих мышей подозрительно большого размера. Уже на площади мулла сердито стряхнул руки сумеречников и оглянулся: в густеющей темноте твари разевали пасти, перехватывались когтями и, как невиданные мерзкие насекомые, ползли к лепесткам печатей Али. Когда стемнело окончательно, от высоченной, закрывающей звезды громады масджид стали доноситься звуки – словно кто-то что- то грыз. И скрежетал, будто выпиливал или буравил. И время от времени выл – с нездешней злобой, от которой немели пальцы и поднимались волосы на шее.
А самое странное, нигде не было видно самих карматов. То есть прошлой ночью город подожгли в нескольких местах. Абу аль-Хайр сказал, что видел каких-то всадников, похожих на бедуинских, крутились на улицах вокруг рыночной площади и цитадели. Со стен крепости хорошо просматривался вражеский лагерь, вытянувшийся вдоль вади, – насчитали тысячи костров. Но по обезлюдевшему, затаившемуся городу пока бродили лишь твари.
И все терялись в догадках: так кто бьёт из луков по стенам домов на площади? Тарег готов был поклясться сторожевыми башнями запада: в соседних домах
Сейчас все слушали Каойльна – когда стемнело, рыжий сорвиголова уперся на том, что сидеть в норе больше не может, и рванул галопом через весь город: «А посмотреть, что делается, авось не пристрелят, а пристрелят, так горло не порвут, и вообще я висельник, меня ни стрела, ни зуб не возьмут».
– Штурмуют крепость. Люди и твари. Ворота держатся, но в них лупасится какая-то гадина, на двуногую ящерицу похожая, с зубищами в руку длиной и шипастым хвостярой. Визжит и об буквы эти ихние шпарится, аж паром исходит, но лупится, как оголтелая.
Тарег не стал переводить полностью: ашшариты привыкли видеть этих существ иначе. Наверняка и карматы, и осажденные наблюдают черную фигуру с огненными глазами и длинной дымной бородой.
– Ифрит, – коротко пояснил он каиду Селиму.
– Среди этих джиннов мало правоверных, – понимающе кивнул Селим. – Злые они, всегда так было.
Ашшариты вокруг согласно хмыкали. Вот джинны из вади у границ Руб-эль-Хали – те другое дело. Рассказывали, что в масджид тамошних оазисов лет сто назад пришлось строить большие залы: мариды целыми семьями принимали веру Али и с тех пор по пятницам приходят к ночному намазу.
Каойльн отхлебнул из протянутого меха с водой и продолжил:
– К Гамама-масджид я не прорвался: окружена, сплошь люди верхами, а само здание горит. И горит… в общем, скверно оно горит, Рами. Жжет ее кто-то изнутри.
Тарег перевел это, уже поднимаясь на ноги. Выглянув в приоткрытые створы, посмотрел на юго-запад. Селим тоже высунул голову. Гамама-масджид всегда легко узнавалась среди куполов и шпилей. У нее было три разных альминара: маленький тоненький с вытянутой остроконечной башенкой и два новодельных, с филигранной резьбой и затейливыми йамурами. Смигивая, Тарег долго таращился на горизонт – привычных очертаний он не видел. Потом услышал, как Селим ахнул:
– Нету… Ни «Танцовщицы», – у одного из новых альминаров и вправду был игривый такой балкон-юбочка, – ни «Вафельки»…
Смигнув еще раз, Тарег понял, что не складывалось для зрения: крышу единственного уцелевшего альминара, «Младшенького» (а на самом-то деле самого старого из построенных), обвивало длинное хвостатое тело. На шпиле башни висел аждахак. Крошечный – на таком-то расстоянии – и черный среди яркого рыжего пламени.
– «Младшенькому», похоже, тоже недолго осталось, – пробормотал он.
Ну что ж, ты дошутился, Полдореа. Правоверный аждахак, говоришь…
Хорошо, что ашшариты не видели когтистую драконскую тварь: демон весь уходил в пламя и ненависть, не имея сил проявиться для обычного
