– Тарик… Тарик… спаси меня-ааа…
Судорожно обтирая лоб и уже ничего не соображая – оглянуться он уже не мог, просто не мог – аль-Амин переполз на ступеньку и теребил нерегилю рукав:
– Я больше не бу-ууду, не бу-ууду, только спаси меня, ааааа…
Холодное присутствие за спиной нарастало. Как в страшном сне, он не мог ни двинуться, ни обернуться.
Нерегиль смотрел на него сверху вниз, все так же щурясь, тяжело дыша и странно покашливая.
– Тари-ииик… прости меня-ааа… только спаси-иии…
Шорох. Еще шорох. Что-то волочилось по песку, скакали по плитам мелкие камушки.
– Хорошо. Я прощаю тебя, – выдавил нерегиль.
Шорох. Шорох.
Горло сдавило страхом. Таким, что над вымокшим от пота лбом торчком встали волосы. Ступни заледенели, его всего трясло.
Когда засвиристел вынимаемый из ножен меч, аль-Амин заорал – от неожиданности.
Тарик шагнул в сторону, клинок зеркально полыхнул в руке.
Аль-Амин обернулся, аждахак разинул пасть, и Мухаммад заорал как резаный. Столько зубов сразу он никогда не видел.
Нерегиль скользнул к змею, как хорек, тварь ударила хвостом и окуталась блескучим коконом, Тарик злобно, пронзительно закричал – как же, из-под носа забрали добычу! – и попытался сигануть вслед за змеем в блескучее облако, Мухаммад заорал с новой силой:
– Нет! Не оставляй меня здесь, во имя Милостивого!!!
Тарик повернулся, оскалился, рявкнул – и кокон вспыхнул и исчез окончательно.
Нерегиль запрокинул башку и взвыл, как гончая.
В ответ под ногами шевельнулась почва. Аль-Амин понял, что сейчас умрет.
– О Всевышний, милостивый, милосердный, дай мне пережить этот день…
Он едва сумел прохрипеть это. В голове стало быстро смеркаться.
И вдруг – дикое, пронзительное:
– Мяяяаааааа!!!.. Мяааааа!..
Кошачий вопль ворвался в слух – и следом аль-Амина затопило чувство, позднее опознанное как безграничное удивление: откуда здесь взяться котам?!
Последнее, что он увидел, показалось ему пятнистым струящимся во все стороны ковром: вереща и топорща шерсть, на него бежали сотни, тысячи оскаленных кошек.
Черный, ослепительно-черный против закатного солнца кот вышагивал по циновкам туда-сюда. Тарег сидел, прислонившись к стене, и блаженно жмурился, подставляя лицо свету.
В плоской деревянной чашке плескалась какая-то жидкость, которую нерегиль с трудом опознавал как вино. Солнце качалось в нем ярким, пускающим зайчики блюдцем. С айвана открывался не ахти какой вид – точнее, вид открывался совсем никакой – но даже зрелище подсохшего садика с вытоптанной травой совсем не смущало нерегиля.
Под хилым абрикосом на лоскутных одеялах сидела изрядно подвыпившая компания. Хохот и веселые крики заставляли оборачиваться других гостей, примостившихся на циновках в тени редколистных пальм и подсохших акаций. Предводительствовал в собрании полный краснолицый ашшарит в щегольской чалме радужных павлиньих переливов.
Еще с утра роскошный тюрбан Абу Нуваса – а это, конечно же, был он – украшала драгоценная эгретка. Но день уже клонился к вечеру – поэт успел пропить и эгретку, и большую часть серебряных дирхемов из кошелька в рукаве. В конце концов, они с друзьями срывали флажок уже во второй таверне, избавляя пронырливых ханьцев от запасов фруктовой бормотухи.
– Хлебни, Имру, – приоткрыв один глаз, посоветовал Тарег джинну.
– Премного благодарен! – злобно мявкнул тот. – Сами пейте свой шмурдяк!..
И, сердито бормоча в растопыренные усы, продолжил свое маятниковое хождение.
– А то присядь, – позевывая, проурчал Митама со своего коврика.
Тигр лежал на животе, положив золотую морду на лапы, и жмурился на заходящее солнце.
– Вот уж действительно, Имру, сядь, голова от тебя кругом идет, – улыбаясь теплым лучам, протянул нерегиль.
В ответ кот поднял взъерошенные лопатки:
– Сядь? Сядь, ты говоришь?.. Он назвал меня бездарем!
– Неправда, – проворчал Митама. – Он всего лишь прочитал тебе свое всегдашнее: «Мне говорят: „Вспомнил бы ты в стихах кочевье племени асад! Да
