– Не бойся, – шепнула она, мягко освободилась и, легко прикоснувшись к моей груди (еще один укол холода), заставила опуститься обратно на скамью. Села рядом, касаясь бедром моего бедра, и я почувствовал – оно такое же холодное, как и руки.
Ламия наклонилась надо мной. Так близко, что ее черты расплывались перед глазами.
– Сейчас ты как выжженная земля, – прошептала она, обдавая меня горячим дыханием, вырывающимся из ледяных губ. – Обугленная, сплавившаяся от жара. Мертвая. Глупые люди считают, что на ней ничего не взойдет. Но они забывают, на пепле растут самые лучшее виноградники. Я помогу росткам пробиться из глубины.
Я вдруг увидел черную спекшуюся корку грунта, тянущуюся до самого горизонта, потрескавшуюся и вздыбленную потеками лавы. В язвах кратеров, где когда-то кипел жидкий огонь, теперь навалены булыжники и ветер выдувает из каверн мелкий песок.
Но под этой мертвой землей кипела жизнь, готовая взломать крепкий панцирь, стягивающий ее, – и вырваться на поверхность. Пробиться сквозь трещины жадными ростками, оплести камни цепкими корнями, раскрошить гранит в труху и подняться над пепелищем, хищно раскинувшись во все стороны.
Я невольно мотнул головой, пытаясь избавиться от неожиданного видения, Амина тихо рассмеялась и запустила пальцы в мои волосы.
– Тот, кто перековывал тебя, думал, что выжег из тебя дэймоса навсегда. Однако твой темный сновидящий жив. Ты ведь чувствуешь его?
Я не смог ответить. Ладонь женщины лежала на моем солнечном сплетении, и мне казалось, что этот обломок льда медленно тает, а в мое тело просачивается холодная вода. Та самая, которая должна пробудить сожженного дэймоса. И ламия не солгала – это действительно было больно. Примерно так же, как бесконечно медленно отрывать бинт, присохший к ране. Я ощущал в груди зазубренный ледяной осколок, проникающий внутрь все глубже. И отключиться оказалось очень сложно. Я старался задвинуть боль как можно дальше, пока она не поглотила меня, не подчинила полностью.
Амина была предельно сосредоточенна и не замечала, что пациент, всецело покорный чужой воле, незаметно просачивается в ее подсознание. Слишком много усилий требовалось ламии, чтобы разбить тюрьму, куда был заточен пепел моего дэймоса. Она не ощущала моего пристального внимания. Мир снов дочери Лонгина приоткрылся передо мной.
То, что я успел заметить, показалось мне очень странным – не развалины, не гробницы, не могильники, всего лишь пыльный перекресток. Сотни дорог – разбитых, выложенных мрамором, дешевой плиткой, усыпанные битым щебнем, просто вытоптанные в земле. Две колеи, между которых поднималась жесткая щетка высохшей травы, старая болотная гать, тонущая в черной жиже, стертые ступени, уходящие под землю, и даже строительные плиты, наваленные одна на другую, образуя крутую, обрывистую лестницу, ведущую куда-то вверх, к призрачному карнизу высотного здания. Этот путь отчего-то представлялся мне самым привлекательным, но я не мог сейчас пойти по нему, просто запомнил направление. На обочинах качал тернистыми головами высохший под палящим солнцем репейник, топорщились иглами белые колючки.
В центре перекрестка был вбит серый от времени столб, на нем болтался выгоревший обрывок материи, когда-то красной. И больше ничего.
Но главное, все эти дороги – пути к спящим людям и дэймосам.
Еще одно незаметное усилие, и я начал вытягивать тонкие ниточки следов, ведущих от ее мира снов к другим.
– Не сопротивляйся, – прозвучал над ухом ободряющий шепот Амины, и меня безжалостно вышвырнуло прямо в объятия ламии и вернувшейся боли. – Ты должен довериться мне.
Лед растаял, тело женщины, прижимавшейся ко мне, пылало от нестерпимого жара, а может быть, мои синапсы обманывали меня, принимая холод за тепло.
– Пробуждение всегда болезненно, – шептала она, и горячее дыхание, втекающее в мое тело вместе с ее словами, становилось также невыносимо.
Я поднял руку, вцепился в плечо Амины для того, чтобы сбросить с себя ее обжигающую тяжесть, но вместо этого крепче прижал. Тот миг, когда боль превращается в удовольствие, а незаметное противостояние своей и чужой воли становится агрессивным поединком. Я все глубже впивался в мир снов ламии, так же как она вгрызалась в мое подсознание. В какой-то миг мне показалось, что мы сплелись так крепко, что уже ничто не сможет нас разъединить. Клетка ламии, только построенная не из наших тел, а из мыслей, чувств, воспоминаний, желаний. Я наматывал на кулак пути, ведущие из ее мира в другие миры, она выцарапывала из моей глубинной сути дэймоса. И мы оба зависли в этом поединке.
А потом вдруг что-то произошло. За пределами сна и в его пределах.
Жар исчез, и холод тоже….Кто-то бесцеремонно оттолкнул от меня Амину, грубо обрывая невидимые цепи, связавшие нас. Я рванулся за ней, пытаясь удержать, она закричала, хотела схватиться за мою протянутую руку, чтобы остаться рядом. Но не смогла. Меня вышвырнуло из сна. Через все слои навылет.
Я очнулся. Обрыв был таким внезапным, что понадобилось несколько секунд, чтобы понять, где я нахожусь.
Как долго я отсутствовал в реальности? Час? Два?
Тело пробивала дрожь, как будто меня только что вынули из морозилки. Одежда была мокрой от пота… или растаявшего льда. Я все еще лежал на старом матрасе на чердаке своего дома и пытался отключиться от недавнего видения. Над головой покачивался, крутясь по собственной оси, скелет птицы с растопыренными костями крыльев, сквозняк, словно огромный пес, лежал под дверью и, сунув нос в щель, жалобно скулил и сопел.
Она не смогла… Что-то в этом доме выдернуло меня из сна и швырнуло прочь. Надежный сторож, вечный неспящий Аргус.
