Толчок породил волну сладкого тепла, которое потекло наверх, заполняя тело. Казачка с облегчением выдохнула и качнулась навстречу, познавая странное наслаждение, от которого едва не отказалась, которое боялась и ненавидела, но оно оказалось блаженным чудом, спрятанным в ее собственном теле. Достаточно лишь открыться, принять чужую страсть как награду, отдать себя этой страсти – и разум затопит череда ярких вспышек, раз за разом скрадывая все то, что ей так хотелось ощутить.
Устинья плавно всплыла из горячих внутренних всполохов, когда Маюни уже расслабленно посапывал рядом, так и не дождавшись ее благодарного поцелуя. Но девушка все равно погладила его по голове и крепче прижалась сбоку.
– Мой могучий следопыт, – прошептала она. – Как же хорошо, что ты меня догнал. Как же хорошо, что тебе нужна награда. Как же хорошо, что я могу тебя наградить.
Как ни странно, но Устинья уже не была уверена в том, терпит она все то, что позволяет с собой делать, – или с нетерпением ждет этого сама?
Новый день стал для молодых людей переломным. Он начался с того, что Маюни передал казачке высушенную одежду, а сам, выбравшись из-под покрывал, обрубил макушки принесенных накануне хлыстов, оставив от них только слеги в три человеческих роста высотой, три связал вместе, поставил вертикально, а потом поочередно, чтобы не опрокинуть, раздвинул жердины широко в стороны. Поджав комли камушками, он пошел по кругу, ставя поочередно остальные опоры: сперва для надежности прикапывая в гальку, потом опуская верхом на связку «треноги» и закрепляя.
Через час у Маюни был готов каркас чума, который шаман споро обвязал шкурами, крепя их снизу вверх слой за слоем. Это было, понятно, неправильно – вместо единого полотнища лепить подобную «чешую», – но ничего не поделаешь. Какие кожи есть – теми и приходится пользоваться. Зато на маленький чум шкур хватало с избытком, и покрытие получилось аж тройным, очень теплым.
Когда паренек заканчивал свои старания – Устинья уже осталась без «одеяла» и наблюдала за всем, слегка ежась. Маюни же быстро и ловко перетянул в чум подстилки их общей постели, разложил внутри вдоль стен, занес кусочки рубленых макушек, собрал тонкую щепу, высек кресалом на мох искру, раздул, запалил бересту, сунул ее под щепки. Выскочил наружу:
– Ус-нэ! Милая моя Ус-нэ! Прошу тебя, войди в этот дом и будь навсегда хозяйкой в нем и в моем сердце!
– Что же, Маюни… – улыбнулась казачка. – Коли так, веди!
Молодой паренек из древнего шаманского рода Ыттыргын, глупо и широко улыбаясь, взял белокожую девушку за руку и торжественно завел ее в чум, в котором уже вовсю полыхал огонь.
– Как тут здорово! – восхищенно охнула Устинья, оказавшись в относительно просторном, высоком и теплом помещении после нескольких дней под толстым тяжелым покрывалом.
– Так ты станешь хозяйкой моего очага, милая Ус-нэ? – с тревогой переспросил Маюни.
Устинья закинула руки ему за шею и, глядя в глаза, твердо пообещала:
– Отныне и навсегда, мой храбрый следопыт, мой Маюни, муж мой. Пока смерть не разлучит нас.
– Как это хорошо, Ус-нэ, да-а… – облегченно перевел дух шаман. – Ты оставайся здесь, поддерживай огонь. Мне нужно сбегать за дровами. Но сегодня я вернусь быстро. Заметил одно место не очень далеко, там должны быть!
О том, насколько важен горящий в чуме огонь, Устинья поняла ночью, когда Маюни затоптал перед сном прогорающие угли, выкинул их наружу, а горячей очаг закрыл двумя слоями толстых кожаных подстилок. На такой постели спать было жарко даже под одним лишь легким одеялом из шкуры товлынга – несмотря даже на трескучий мороз за тонкими стенами чума, способными защитить разве лишь от ветра.
Утром спозаранку, заварив для молодой жены остатки сушеного мяса, следопыт отправился на охоту, взяв с собой все тот же топор и опоясавшись казацкой саблей, рядом с которой висели на ремне два ножа разной длины – длинный, для сложных работ, и коротенький – порезать что-то мелкое, наколоть, расковырять.
Какое было оружие – такой стала и охота. Отойдя от стоянки на полверсты, Маюни пошел по широкому полукругу и очень скоро заметил среди мха небольшое потемнение. Опустившись возле темной норки шириной в половину кулака на колени, остяк вытянул из-за пояса топор и, используя его как лопату, быстро, в несколько ударов и рывков вверх, разрыл проход на глубину в три локтя, до самой жилой камеры, и стремительным ударом ножа пробил голову не успевшей очнуться ото сна еврашке.
Народы ненэй-ненэць на северных сусликов никогда не охотились. Еды в них почти никакой – даже большого зверька только одному человеку покушать хватит, и то полуголодным останешься; славы большой тоже нет – еврашки глупые, никакого почета и уважения от такой добычи. Однако же все при том знали, что вкусные они и шкурка ничего, теплая. Хотя носкости в ней, увы – никакой. Равно все знали и то, что снимать мех нужно сразу – уж очень быстро преть начинает. Посему Маюни свою скромную добычу сразу освежевал, спрятал в заплечную сумку, разрыл нору дальше и выгреб из кладовочки зверька запасы собранных им травяных семян. Не хлеб, конечно, но в еду годится, коли другой не хватает.
Закончив с одной норой, Маюни пошел дальше и вскоре нашел еще одну. Еврашки – они ведь перед главным ходом завсегда площадочку среди травы и мха выгрызают, дабы стоять на ней и осматриваться. Если знаешь, что искать, такие проплешины издалека заметны.
Вторую нору следопыт разорил уже без прежней торопливости. Теперь он знал, что зверьки в спячке и никуда не денутся. Разделал тушку, собрал содержимое кладовой, двинулся дальше. Такая уж получалась охота: ходи да собирай, ровно баба за ягодами отправилась.
