асфальт тротуара.
– Хотела поблагодарить тебя за цветы.
Милтон снова вытирает руки.
– Рад, что они тебе понравились. А то в прошлый раз я тебя ненароком огорчил.
Не знаю почему, но его бесхитростная доброта что-то задевает в моей душе. Из глаз брызгают слезы. Я отчаянно моргаю, чтобы их остановить, но они берут свое. За считаные секунды мое лицо мокреет от слез. Всхлипнув, я уже реву по-настоящему.
Большинство людей теряются, когда рядом плачут. Наверное, Милтон из их числа. Он изумленно смотрит на меня и бормочет что-то вроде: «Во ты даешь». Но потом лезет в карман и вынимает белоснежный, идеально отглаженный хлопчатобумажный платок, одним взмахом разворачивает его и протягивает мне. Затем подходит и обнимает за плечи. Молча, без единого слова. В его объятиях нет ничего неуклюжего и грубого. Но они меня утешают – теплые, ненавязчивые, человеческие объятия.
Даже не знаю, из-за чего развела сырость. Слезы текут и текут, пока их запас во мне не кончается. Сразу становится легче. Надо было позволить им вылиться.
Платком Милтона вытираю лицо, потом осторожно высвобождаюсь из его рук.
– Легче стало? – спрашивает он.
– Да… Сама не знаю.
Мы садимся на невысокую садовую ограду. Рядом. Платок насквозь мокрый.
– Слушай, я выстираю платок и потом отдам. Еще раз спасибо.
– Если хочешь, оставь себе.
Милтон не спрашивает, что у меня случилось, и от его деликатности у меня вдруг появляется желание все рассказать.
– Милтон.
– Да.
– Тебе хочется, чтобы твоя жизнь оставалась такой, какая есть, и не менялась?
– Но ведь у жизни много граней, – резонно замечает он. – Смотря о каких сторонах ты говоришь.
– Скажем о… домашней обстановке.
– Нет. Здесь я очень хочу перемен.
– Каких?
– Хочу, чтобы мама почувствовала себя счастливой. Чтобы не сидела в четырех стенах, а иногда выходила бы в свет. И еще хочу, чтобы она поменьше плакала.
Матери Милтона я не видела очень давно. Пожалуй, несколько лет. И как-то не задумывалась о причинах.
– Она… больна?
– Агорафобия. Боязнь открытых пространств. Депрессия. В общем-то, это болезнь.
Милтон говорит спокойно и бесстрастно, словно врач. Но когда я слегка стискиваю ему руку, в ответ он стискивает мою.
– Извини. Я не знала.
– А нужно ли тебе знать?
– Как-никак, живем по соседству.
Он пожимает плечами:
– По соседству, но за закрытыми дверями… У тебя что-то изменилось?
Мне сложно перевести эмоции в слова. Для событий, происходящих в моей жизни, не годятся ярлыки вроде «депрессия».
– Сама не знаю… Я просто… Я начинаю сомневаться… Мои родители – они не такие, какими я привыкла их считать. Мне кажется, я их вообще не знаю. Более того, мои ли они родители? У отца появилась… появилась какая-то навязчивая идея. И потом, у них есть тайна.
Мне нравится чувствовать его руку. Милтон выше меня, но ладони у нас почти одинаковые, и они совсем рядом. Нет, мы не держимся за руки. Милтон большим пальцем поглаживает мой.
– Хочешь, чтобы я тебе помог?
– А как?
– Я неплохо умею гулять по Интернету и выискивать информацию. Мог бы поискать сведения о твоих родителях.
– Возможно, – отвечаю я.
– А тебе нужно найти дома свидетельство о рождении. Тогда бы мы узнали, настоящие это родители или приемные.
– Если бы я знала, как оно выглядит.
– Как все документы. Официально. Особый бланк. Там указана дата и место рождения, имя, под которым тебя зарегистрировали, и имена
