Скинув одежды снаружи, мужи скользнули внутрь и, пригибаясь, чтобы зачерпнуть как можно больше жару, направились поближе к камням. Прогревшись и набрав тепла, Булыцкий с Милованом бросились на полок[56].
– Готовы, православные? – и, дождавшись утвердительного ответа, Тверд, смеясь, опрокинул на раскаленные камни черпак с отваром. Жгучий пар взвился от камней и тут же расстелился по полу. Сосновые ветви, напитавшись горячей влаги, наполнили помещение сладковатым запахом смолы вперемешку с невероятным отваром разнотравья.
– Ну, с Богом! – вооружившись вениками, Тверд принялся от души охаживать бока и спины гостей, выбивая хвори, липкий пот, усталость и холод. Чувствуя стосковавшимся по теплу телом прикосновения раскаленных листьев и веточек, пенсионер едва не заверещал от удовольствия. Милован же буквально завыл, едва лишь только их новый товарищ от души приложился тяжелым дубовым веничком к широкой спине. Дружинник добросовестно отработал вениками, и разморенные товарищи, нетвердо встав на ноги, с гиканьем бросились вон из бани, кубарем влетев в заготовленный для этого сугроб. От раскаленных тел тут же взвился пар. Остыв, мужчины ворвались обратно в баню и, поддав и похватав веники, принялись от души лупцевать крякающего от удовольствия Тверда. Разогревшись, они уже втроем вылетели на улицу и, нырнув в сугроб, принялись остывать. И назад! Надолго, правда, жару и тут не хватило. Не поддерживаемый огнем, тот быстро вышел, оставив место тяжкой сырости. Ловко подхватив кузнечными щипцами несколько булыжников погорячее, Тверд забросил их в кадушку. Злобно зашипев, те опустились на дно, прогревая воду, а мужчины, похватав мочалки из пакли, принялись натирать раскрасневшиеся тела, соскребая остатки грязи и пота.
Уже потом, облачившись в чистые одежды, мужчины завели неторопливые беседы, запивая их хмельным медом. Как водится, сначала о женщинах. И вот странное дело, забывший в последний месяц и о хворях своих, и о таблетках пенсионер с интересом подхватил тему. Потом – о здоровье, где Булыцкий, разошедшись, начал рассказывать про достижения привычной ему медицины. Затем, распалившись, достал он из потертого своего рюкзака аптечку и продемонстрировал собеседникам ее содержимое. Добившись результата и поразив нового товарища, пенсионер пиханул ее в походную торбу, в которой таскал теперь самые ценные вещи и дары. После этого скатились и к разговору о Тохтамышевом нашествии. А потом, сморенные усталостью и хмелем, просто разбрелись по углам дома.
И чего Булыцкого на улицу вынесло? Может, хмель, отвык от которого за все время, что провел здесь, может, просто воздуху глотнуть захотел морозного. Пятистенок[57] хоть и отапливался не как келья, но все равно без печи привычной был, и пламя, в отгороженном камнями очаге, медленно курясь, отплевывалось едковатым дымом, заполнявшим весь дом прогоркло-едким запахом. Подхватив зачем-то торбу и вывалившись на крыльцо, пришелец вдруг увидел богатые сани, в которых восседал не кто иной, как князь Дмитрий Донской. По обе стороны от него покойно катили грозного вида стражники. Впрочем, пенсионеру уже не до таких мелочей было. Забыв про все на свете, кинулся он прямо к княжьим саням. Хмельной дух вскипел в крови, добавляя смелости и как бы нашептывая: «Вперед! Князь один покудова, попробуй достучаться!»
– Постой, князь! Постой! Выслушай, Христом Богом молю! – спотыкаясь и увязая в неплотно укатанном снегу, азартно ринулся тот за санями.
– Куда?! – чья-то властная рука схватила его за ту самую торбу и попыталась оттащить прочь от князя. Грубая материя резанула по еще мягкой после бани коже, обжигая ладонь, и пенсионер выпустил ее, оставляя драгоценность в руках дружинника. Не ожидавший такого, тот опешил, недоуменно глядя то на оставшийся в руке трофей, то на бросившегося к Дмитрию мужчину. Потом, словно придя в себя, перекрестился и, замахнувшись палицей, бросился вдогонку за нарушителем спокойствия.
– Выслушай, князь! Выслушай, покуда лихо не нагрянуло!
– Оставь его! – Дмитрий поднял руку, останавливая раззадорившегося дружинника. – Что сказать хочешь? Говори!
– Тохтамыш придет, разорит все вокруг! – разом придя в себя и забыв и про все то, что собирался сказать, и про дары, и про диковины, выпалил тот.
– Чужеродец! – нахмурился тот. – Да говаривал ты уже. А тебе говорено было, чтобы смуту не поднимал почем зря! Мы с Ордой замирились! И с пустобрехами у меня разговор нынче короток, – запрокинув голову, зычно расхохотался тот в ответ.
– Клянусь!
– Мне и Мамай нипочем, а Тохтамыш и вовсе брат! С чего ему на родню меч обнажать, а?
– Да постой ты, князь! Сейчас и нипочем, а как к Москве пустой придет, так и поймешь, почем пуд лиха!
– Лиха, говоришь?! Сам и отведай сперва! В поруб![58] – резко одернув просителя, прикрикнул Дмитрий. Чьи-то мощные руки ловко подхватили Николая Сергеевича и, легко приподняв, потащили куда-то прочь. Пара мгновений, и все закружилось перед его глазами, а еще через секунду он тяжко приземлился на холодную, промерзшую землю. Сверху, прямо на физиономию, приземлилась и торба с аптечкой.
– Князь, постой!!! Выслушай меня! – куда-то в небо проорал тот, но без толку. В ответ – лишь грохот наваливающихся сверху бревен, отсекающих от пленника небо.
– Ишь, чего учудил, – донеслось до слуха мужчины недовольное сопение, – на самого князя руку поднял.
– И правильно, что в поруб его, – прогудел в ответ другой.
– Туда его, пустобреха! Ишь удумал чего: ордынцы вновь придут… – голоса говоривших, удаляясь, растворились в ночных звуках.
Все тело ныло, возмущаясь на столь жесткое приземление. Настолько, что мужчине пришлось полезть в торбу в поисках
