решать начали. И хоть был этот разговор задолго до визита в Белокаменную, а накрепко он в голову запал Николаю Сергеевичу. Уж не семь раз он теперь отмерял, прежде чем сказать чего, а все двадцать семь! И все равно то и дело напарывался он на плотную стену непонимания со стороны окружающих. Так, потихоньку да ненавязчиво начал он внедрять основы физики, осторожно ссылаясь на Бога.
– Вот тебя, Тимоха, ежели Сергий благословит, что сделаешь?
– Богу хвалу вознесу и старцу, – не задумываясь нисколько, отвечал парень.
– Вот, – нравоучительно поднял палец Булыцкий. – Ты добро получил и добро же сеять начинаешь. А добро сеешь, так его же и пожинать будешь. А зло сеешь, его же обратно и получишь. То – закон Божий: закон сохранения энергий. Закон, что ничто не пропадает, но родит подобное себе.
Мало-помалу, осторожно, почти крадучись, основы наук великих начинал давать. И ничего хоть и сам ох как давно, еще в бытность школяром, изучал все это, а все равно: что-то да смог донести и Сергия не прогневить.
А вот с ростками худо пошло. То ли холодом побило поросль, то ли света, тускло пробивающегося сквозь пузырь, недостаточно, но почти половина молоденьких побегов, к невероятному огорчению Ждана, зачахла. Так, за заботами, миновала еще половина месяца.
Лето пробуждалось. Вот уже черные заплатки щедро рассыпались по посеревшим, взъерошенным сугробам. Звонкие ручейки пробили себе дорожки и теперь, весело о чем-то смеясь, понесли талые воды. Лес сбросил шикарную снежную шубу и, постарев сразу веков на сто, стыдливо сжался, ожидая, когда же сквозь шрамы коры пробьется наружу первая листва, которая спрячет пугающую наготу иссеченной морщинами породы. Ударили первые дожди, скомкавшие и срезавшие остатки снежной хламиды, и земля, набрав в себя влаги, превратилась в чвакающую жижу. Передвигаться теперь между строениями стало возможно только по перекинутым мосткам. Да, впрочем, и не очень хотелось менять пусть дымный, но уют скита на промозглость уличного ветра. Опасаясь застудить поясницу, Булыцкий сидел в доме и с верным Жданом ковырялся по хозяйству, то возясь с рассадой, то с наборными комплектами для будущего печатного станка, а то, совсем от нечего делать, схватился за собранные за последние недели запасы шерсти да за восстановление технологии изготовления валенок. Что угодно, лишь бы скоротать время, и без того растянувшееся в ожидании обещанных князем воевод! Ждан же, совсем уже прилипший к пенсионеру, стал надежной опорой Николаю Сергеевичу во всех его начинаниях.
Вся эта суета занимала время, не давая тоске занять душу, однако по ночам начинали терзать Булыцкого сомнения: может, что не так сказал он князю да не то? Может, и вправду зря он тогда к саням бросился? Как нищий, милостыню просящий. Вот себя в ряд один и поставил с горемыками. Нет бы раскланяться, как человек статный. Может, в дар чего принести надо было в довесок к ножичку перочинному? Может, не то показывал? Оно бы на бой вызвать богатыря какого да электрошокером, пока не разрядившимся, шарахнуть было? А как богатырь бы шарахнул? Силищи-то у мужей русских о-го-го сколько! Может, фонарик показать надо было, а то за беготней за всей этой и забыл про него совсем.
Ворочаясь с боку на бок, он, шумно вздыхая, выходил прочь из кельи, чтобы, задрав голову, подолгу смотреть в звездное небо.
– Душа мается у тебя, чужеродец, – пришаркал как-то к нему Ждан. – А почему все? Да потому, что глупее себя всех вокруг считаешь.
– Чего? – обалдело уставился на паренька Булыцкий.
– А того, что когда даже о Тохтамыше глаголешь, говоришь, как с дитями неразумными, а не с мужами почтенными. Мол, сидите тут, дурни, а мне учить вас всему забота! А почему все? Да потому, как я знаю, а вы – нет.
– Ты думай поперву, что говоришь! – гневно прикрикнул пенсионер.
– Что, не нравится? – оскалился в ответ тот.
В сердцах чертыхнувшись, пришелец умахнул к пустующей часовне. Так, от греха подальше. Уже там, усевшись на скамью и чуть поостыв, размышлять начал над словами Ждана. И чем больше думал, тем горше становилось ему от того, что ведь и правду парнишка говорил: уж и действительно часто слишком с окружающими «препода врубать» начал он. Оно, может, по-другому если бы вел себя с Дмитрием: ну там о здоровье поинтересовался, про княжество, да проблемы текущие, да про планы на будущее, может, по мелочам бы сперва что-то посоветовал, оно, глядишь, веры больше было бы чужеродцу. А тут на тебе: как обухом по голове! Тохтамыш придет. Бросай все и к обороне готовься! И чем дальше, тем грустнее становилось ему от мыслей этих; это же сколько времени попусту потрачено, оказывается!
Расстроенный и опустошенный вернулся он в келью. Тихонько, чтобы Ждана не разбудить, прокрался он к топчану своему и, улегшись, заснуть попытался. Впрочем, не особенно успешно.
– Ждан, а Ждан. Спишь, что ли? – тихонько окликнул он паренька.
– Ну, не сплю, – угрюмо отвечал тот.
– Слышь, Ждан.
– Чего?
– А и правда, я как с неразумными разговариваю со всеми?
– Ну, правда.
– Со всеми?
– Ну, со всеми.
– Думаешь, поэтому никто не верит мне.
