на мгновение, когда девушка разглядела в потемках лицо дэйна… а потом незнакомка продолжила свое дело.
Легкие пальцы порхали надо лбом, пробегали по шее, плечам и груди лежащего без памяти мужчины. Тягучая тьма, похожая на потоки вязкой грязи, просачивалась сквозь человеческую кожу. Девушка черпала ее горстями, собирала на ладонях, и та струилась – черная, липкая, ползла обратно к неподвижному телу. Но нет, ладони стряхивали вязкие капли и снова тянули из дэйна зло, впитавшееся в душу.
Мучительный труд, который странница взвалила на себя, длился несколько дней. Дэйн, скованный не то сном, не то беспамятством, неподвижно лежал на жестких досках старого топчана. Девушка сидела над ним, перебирая пальцами воздух и что-то неразборчиво шепча. Она не знала, сколько еще продлится сон, но радовалась, что этот сон исцелял.
Раз за разом, касаясь теплой груди мужчины, она набирала полные пригоршни черноты, выходила из хижины и брела, покачиваясь под тяжестью зыбкой ноши, к дороге. Ладони пекло, словно на них лежали раскаленные угли, из-под ногтей текла кровь, но снова и снова целительница погружала руки по запястья в жесткую укатанную колею. И бесплодная земля расступалась, принимая скверну в серые, мертвые недра дороги.
После этого девушка отступала в тень деревьев и, изможденно привалившись к могучему стволу, ждала какого-нибудь путника, обоз или телегу. И лишь после того, как по дороге кто-то проходил или проезжал, тем самым закрывая скверне путь в мир живых, лекарка возвращалась в одинокую избушку.
Постепенно тягучая чернота, истекающая из тела мужчины, сделалась темно-серой, потом просто серой, затем стала похожа на зыбкий туман, а вскоре исчезла вовсе. Но лишь к концу пятого дня дэйн задышал наконец свободно и ровно – тяжесть, сковавшая его душу, исчезла. Девушка не нашла в себе сил радоваться, привалилась к стене и сползла вниз. Тяжелая усталость брала свое. «Надо уходить, пока он не проснулся», – мелькнуло в голове перед тем, как глаза закрылись, и лекарка провалилась в сон.
Дэйн очнулся и некоторое время смотрел в черный закопченный потолок. Теперь он точно знал, что именно тут произошло, и недобрая улыбка скользнула по твердым губам. Василиса – самоуверенная стряпуха из «Кабаньего пятака» – и не догадывалась, какую шутку сыграла с ней судьба…
Хищная усмешка сползла с лица мужчины, когда его взгляд остановился на скорчившейся у двери фигурке. Изможденное бледное лицо, израненные руки со следами незаживших порезов и ссадин, заношенное темно-синее платье, состоящее, казалось, из одних заплат. Серый плащ с черным от пыли и грязи подолом, с длинным измятым капюшоном и кожаный шнурок на шее, скрывавшийся под одеждой…
Вот спящая зашевелилась, почувствовав пристальный взгляд, и на дэйна уставились испуганные глаза цвета грозового неба.
– Ты… – выдохнул палач магов. – Нет!
Ресницы ее опустились, и она легко провела рукой по узкому лицу…
– Что «нет»? – тихо спросила девушка.
От взгляда мужчины, полного злости и презрения, ее тело начала сотрясать мелкая дрожь неуверенности и стыда. Да, она была тощей. Болезненно, уродливо тощей. Костлявая, изможденная, с острым подбородком, выпирающими ребрами, сухими, как ветки бурелома, руками. У нее никак не получалось стать более округлой, пышущей здоровьем. Она знала, что вызывает в людях отвращение своей безобразной худобой, но отсутствие сытной пищи и полноценного сна не добавляло красоты.
Когда-то она была полнее, чем сейчас, но и тогда он называл ее жердью. И был прав. В сравнении с другими женщинами, лица которых цвели здоровым румянцем, бедра, плечи и локти были нежными, плавными, а грудь высокой и пышной, она казалась умирающей от голода. На нее оборачивались, указывали пальцами. Она постоянно ощущала свое убожество… но ничего не могла изменить. Боги не дали ей красивого тела, только эту жалкую оболочку, вызывающую сострадательную брезгливость.
– Ты не пойдешь в город. Я запрещаю, – снизошел до объяснения дэйн.
– Но меня зовут… Твой запрет не может отменить волю богов, понимаешь, Во…
– Не произноси! – рявкнул палач магов. –
– Прости, – покорно произнесла она.
Лекарка нервно теребила завязки плаща, понимая, что из-за своей оплошности, оттого, что уснула тут, не найдя сил отправиться в путь сразу же, теперь подвергается унижению. Видеть его… смотреть на него… это почти самое худшее, что могло с ней случиться. Хуже этого только…
– Грехобор в городе, – неохотно пояснил дэйн.
Он понимал, что говорить этого не следует, но какой-то необъяснимый порыв вынудил его сказать эти слова. Отклик на них яснее всяких речей показал, насколько прав он был в своем нежелании пускать Повитуху в Аринтму. На худом, изможденном лице отразились изумление, неверие, боль, а потом… радость. Столь яркая, столь неприкрытая и ослепительная, что мужчина нахмурился.
– Где он? – дрожащим, взволнованным шепотом спросила девушка. – Где именно в городе?
– Он… Что ты с собой сделала? – вдруг не выдержал мужчина. – Почему ты похожа на мешок с костями? Эта худоба… она отвратительна!
– Знаю, – лекарка виновато улыбнулась. – При первой встрече ты сказал, что я безобразна, как новорожденный фадир.
– Хуже, – усмехнулся дэйн.
– Хуже, – покорно согласилась она и негромко произнесла: – Ты изменился за эти девять лет. Я…
