– Во-от! Горжусь моим мальчиком, – всхлипнул Пак. – А как ты это сделаешь?
– Хмм. Скажи-ка, у них письменность есть? Записку сварганим?
– Не извольте сумлеваться. А что написать – уж я тебе подскажу.
– А для веселья… Отчего бы не устроить знак богов? Ра-та-та-та-тоск! – позвал я.
Из подлеска показалась знакомая наглая харя. В лапах белка умудрялась сжимать добрый копченый окорок и бочонок пива.
– Опять мародерствуешь? – вздохнул я. – Последнее дело – мертвых обкрадывать.
Посредник подмигнул – мол, просто немного практической смекалки, им уже не нужно.
Говорить он не говорил, но ужимки его различать я уже выучился.
– Делись, – говорю. – Нам с ребятами чуть подсластиться, раз все равно спер. И еще – надо будет кое-куда сгонять с письмецом…
Дитрих намеревался с ходу атаковать ничего не подозревающих дикарей, ждавших в засаде комитат Теофельса, – отсутствующий здесь по причине того, что был он чистейшей выдумкой.
Лично я, выслушав свою долю похвал, засел с луком в листве поодаль стоявшего дерева – стрелял я так себе, но мечом махал еще хуже.
В принципе, сражаться в мои планы не входило – обычно бой я проводил в укрытии, а потом, пока всадники еще дышали пылью, успевал всадить пару стрел в раненых и убегающих, снискав тем славу бьющего без промаха лучника.
И вот Дитрих фон Альтберг двинул своих людей.
– Как скачут, как скачут, соколики, – аж всхлипнул сидящий рядом на ветке цверг. – Жаль, что мертвые.
– Как мертвые, если они живые? – не понял я.
– На горизонт посмотри, – советует Пак.
Смотрю, а там пыль и значки. Теофельс, падлюка, нагнал все-таки. Как только узнал, куда ехать?
– Пришлось, – говорит цверг, – ничего не попишешь, совсем ничего. Такой народ поганый. Даже божественной танцующей белке не верят, через агентуру проверяют. Ну, я Теофельсику-то и отписал, что фон Альтберг бушевать вознамерился.
Говорит он – а наши уже рубить язычников кончили, только тут на них налетели Теофельсовы ребята – десятеро на одного, и не в нашу пользу.
Вдруг расступилась пыль – вижу, на Дитриха и пятерых его комитов Теофельс прет с ближними, говорит что-то, мечом поигрывая.
И слышу – не ушами, сердцем, крик фон Альтберга: «Забияка! Ты, Иуда!..»
– Ну, пошли отсюда, – говорит как ни в чем не бывало Пак. – Славная вышла забава.
– Бес… – тихо шепчу. – Проклятый бес.
Хватаю цверга за шею, башкой о дерево – хрясь, а сам спрыгиваю с ветки, меч обнажив, – и туда, где Дитрих с друзьями из последних сил держатся.
Трудная была рубка. По сию пору не ведаю, как жив остался.
Только как я к ребятам пробился – почитай, все уже кончено было. Встал над телом друга, живого, хоть и раненого, с мечом. Не знаю, проткнул ли я Теофельса – может, и да, не до того было, чтобы смотреть, кого бьешь, – устоять бы, пока крик сработает.
А кричал я:
– Ра-та-та-та-тоск!
И помогло. Примчалась, разметав конных и пеших, моя вороная, на луке седла у которой сидела белка, приодевшаяся по случаю в латы. Взвалил я тело друга кобыле на спину, сам в седло – и ходу.
Еле ушел.
На лесной поляне остановился. Сгрузил Дитриха на зеленую траву, водой из фляги отпоил. Тот глаза открыл – и спрашивает:
– За что, брат?
– Это, – говорю, – не я. Это другой подлец.
Тот, будто и не слыша:
– Прощаю тебя. Исполнил ты мое желание, хоть и ценой дорогой. Не зря упирался. Никогда бы больше не заставил тебя идти на такое – если б у меня это «больше» было. Только, – говорит, – нету. Всю внутреннюю порезали. Сделай милость, возьми мой фамильный кинжал, доверши дело. И на память добрую оставь, Забияка.
– Стоять, – отвечаю. – Умирающие таких речей не толкают.
Практика показала, что из нас двоих ошибся я. Просьбу в результате выполнил – и кинжал на память забрал. Сердце побилось-побилось – и лопнуло.
Бутылку цверга я потерял при бегстве.
– Проклятый! – кричал я в ярости, стуча кулаками по деревьям. – Ты же говорил, что ты не бес, что не зло!
Послышалось, будто ветер донес:
