Но удивленный каноник уже повернул башку к алтарной нише, откуда доносился голос.
На возвышении восседал некто лохматый в черном плаще, показавшийся Вольфгангу со страху самим дьяволом, и равнодушно чистил ногти кинжалом.
– Не телись, – сказал я. – Да, это я, Тиль фон Уйлен. Говорить будешь или как?
Каноник задрожал:
– Вы собираетесь осквернить мощи? – Он посмотрел на дарохранительницу рядом со мной.
– Делать мне больше нечего! Разве что помолиться, хотя вряд ли поможет.
– Тогда… – Он с чувством произнес, что велено.
– Валяйся. С утра тебя найдут и развяжут. Доброй ночи. – Я направился к выходу.
– Сын мой! – Каноник набрался смелости.
– Что?
– Вы не такая заблудшая овца, какой хотите казаться. Сегодня вы исправили большую мою ошибку. Благословляю вас. Если это что-то значит.
– Надеюсь, святой отец, – вздохнул я.
– Равно как и я, сыне.
– Я сразу сказал, мне это не нравится, – насупился старый Готфрид, и по сию пору верный цепной пес и защитник Лауры. – Если бы молодая госпожа не настаивала и я бы не надеялся, что ее здоровье от это улучшится, мы с вами поговорили бы на языке стали, сударь фон Уйлен. И как только она угадала, что вы рядом!
Добрым словом помянув некоего грызуна, коий явно скоро получит медовых орешков, шагнул я вперед. Мост казался запертым меж вздымающихся по обе стороны речушки высоких домов.
Фигурка в накинутом капюшоне – маленькая, беззащитная – стояла у перил.
Встал рядом, отметив болезненную худобу кистей.
– Здравствуй, Тиль, – как-то жалко улыбнулась мне она.
– Здравствуй, – ответил так же беспомощно.
Помолчали.
– Я волновалась. Слушала каждого школяра и трубадура, чтобы узнать о твоих проделках. Много раз мое сердце готово было разбиться – когда тебя сочли сваренным в ведьминском котле в Швабии, когда за тобой гнался маркграф…
– Не важно, – оборвал я, вглядываясь в ее глаза, вспоминая наконец, что такое – чувствовать.
– Ты прав.
– У нас была одна ночь…
– И вновь прав. Только не отпускает, правда?
Усмехнулся. Вышло – горько.
– Не считай меня плохой женой, блудницей, дрянью, – попросила она. – Я люблю мужа. Обожаю детей – у нас с ним мальчик и девочка. Но я люблю и тебя – и это разрывает меня на части, оттого я больна. Врачи разводят руками, но мне известна причина, моя милая, добрая причина.
– Не так уж я и добр.
– Я согласилась на встречу, – продолжила она, почти захлебываясь, – в надежде, что увижу – и разлюблю. Затем ты это и предложил. Не ври.
– Затем, – согласился я.
– Не помогло. Сделай что-нибудь, Тиль. Заставь меня разлюбить тебя.
– Сделаю. Клянусь.
– Возьми. Этот платок я подобрала в твоей комнате в замке. Его носила у сердца все эти годы. Он настолько же мой, что и твой. Пусть будет памятью о твоей Лауре. Мне будет плохо без него… но я хочу, чтобы знак моей любви был у тебя.
Я молча взял плат – почти забытый. Знавший смех, и слезу, и кровь.
Кивнул – и пошел к набережной.
Тут мне делать было нечего.
По дороге я шепнул ветру: «Что нужно, чтобы сковать мастера-цверга?»
Ветер рассмеялся в ответ: «Балда! Немного веры. Чуть истинной любви. Настоящая дружба. И доброта. Где ты возьмешь их, грешник, подлец, фальшивый, как золото цвергов?»
Корчма стояла давно заброшенной. Черная смерть, недавно прокатившаяся по Шварцвальду, сжирала поселения заживо, оставляя за собой опустевшие деревни и заросшие сорняками дороги.
Откуда-то, быть может, из прошлого, доносился запах прогорклой каши и кислого пива. Пинком ноги я распахнул ветхую дверь. Посыпалась с
