Скорей бы уж.
Вот жрец, вытерши руки о подол хламиды, достал из-под алтаря храмовую книгу в темной обложке. Писал он быстро, а Грель все одно приплясывал от нетерпения, то и дело на дверь озираясь. Неужто опасался погони?
В книге Лизанька расписалась и в брачном свидетельстве, которое жрец заполнил прямо на храмовом камне. За это самое свидетельство, исполненное на плотной гербовой бумаге согласно установленному образцу, Грель заплатил три злотня.
И само свидетельство, сложив, убрал в кожаный бумажник.
Все, теперь она, Лизанька, мужняя жена. Правда, смутило немного, что в свидетельстве она значилась панной Стесткевич…
…ничего, позже Себастьянушка бумаженцию эту поменяет, и будет Лизанька княжною Вевельской…
И последние сомнения разрешились, когда Грель подхватил Лизаньку на руки и, дыхнув мятой в ухо, прошептал томно:
— Теперича ты только моя!
— Ваша… — вздохнула Лизанька, обвивая руками шею супруга.
Быть мужнею женой ей определенно нравилось. И, устроив голову на груди Греля, она позволила отнести себя в карету, которая так и ждала перед храмовым двором. А из кареты — в гостиницу… конечно, он ведь обо всем озаботился.
И нумер взял дорогой…
…правда, сама-то гостиница была из окраинных, каковые не отличались особой роскошью. Встретил их мрачный хозяин, передал Грелю ключи и буркнул:
— Проблем не будет?
— Не будет. — Грель кинул злотень, и монетка покатилась по стойке. — Все, как договаривались?
— А то! — хмыкнул хозяин, подкручивая соломенный ус. — Панна останется довольна… обслугою, так точно.
В нумере, каковой располагался под самой крышей, а оттого слышно было, как романтично воркуют голуби, Лизаньку ждала ванна и кровать, усыпанная розовыми лепестками.
Еще охлажденное шампанское.
И супруг…
— Ты прекрасна, — с придыханием произнес он, подав бокал. И Лизанька, переодевшаяся для первой своей брачной ночи — конечно, лучше бы, чтоб оная ночь прошла в месте поприличней, скажем, в «Трех цаплях», а то и вовсе в «Гданьской короне», — зарделась.
Шампанское она осушила одним глотком.
Это от волнения.
И жажды.
И все же от волнения, потому как руки тряслись и еще знобило… и голова кругом шла…
— Ах, моя дорогая… — Грель подхватил Лизаньку на руки, и хорошо, что подхватил, потому как в ином случае она бы сомлела. — Уверяю, эту ночь ты запомнишь…
Потолок крутанулся.
И качнулась земля, а может, не земля, но сам мир, который внезапно сузился до объятий Греля. И Лизанька поняла, что более неспособна ждать ни мгновенья… ей просто-таки жизненно необходимо испытать то, что в женских романах — папенька их категорически не одобрял — именуют «высочайшим наслаждением».
— Ты согласная? — спросил Грель, не позволяя поцеловать себя.
И кристалл для чего-то поставил.
Зачем им кристалл? Разве ж подобные моменты в жизни надобно запечатлевать? Лизанька нахмурилась, но вырываться не стала. Ее сжигал престранный жар…
— Согласна, — выдохнула Лизанька, которую бережно уложили на розовые лепестки.
Мелькнула мысль, что, быть может, сейчас Себастьян сбросит это чуждое ему обличье… но вдруг оно показалось привлекательным, родным даже.
И Лизанька погладила усы.
— Смешные какие…
— Ах, моя дорогая…
…то, что происходило дальше, было вовсе не похоже на то, что описывали в романах, однако сие различие Лизаньку вовсе не огорчило. Напротив, она горела.
Сгорала.
Возрождалась из пепла… и пила шампанское, от которого в крови вновь появлялся жар…
