Как все мужчины.
Но дверь открыл. И за руку взял, стиснувши руку крепко.
Вывел во двор.
И сонный хозяин, недовольный, самолично будил конюшего… дали пролетку… хорошо, на пролетке оно быстрей будет. А Лизанька точно знала, что должна поторопиться.
Сама же села на козлы, кучер хотел возразить, но Лизанька взмахом руки забрала у него голос. Надо же, она и не знала, что на этакое способна… сила бурлила.
Лунная.
Заемная.
А музыка звучала все громче… и Лизанька, встав на козлах, крикнула:
— Хэй!
Голос ударил кнутом, и лошадь, прижав уши к голове, дико завизжала… она взяла в галоп с места и полетела… грохот копыт тонул в музыке.
— Лиза! — донесся сзади голос мужа.
Вот же… привязался…
В пролетку сел, держится, вцепившись обеими руками в борта…
— Лиза, что ты творишь?
Лиза?
Кто такая Лиза?
Не важно… совершенно уже не важно…
Женщина, улюлюканьем, свистом подгонявшая лошадь, походила на безумицу. Вот только Грель Стесткевич, на свою беду, знал, что между безумием и одержимостью разница имеется.
Аврелий Яковлевич с утреца потребовал баню, чем премного удивил управляющего, каковой в общем-то думал, что удивляться вовсе отвык. Нет, баня при гостинице имелась, однако же скорее данью традиции, ибо особой популярностью средь постояльцев не пользовалась. Оные постояльцы отдавали предпочтение каганатским умывальням, а то и вовсе новомодным, только-только привезенным из далекой Циньской страны кадушкам. Как на взгляд управляющего, кадушки были самыми что ни на есть обыкновенными и ничем от местных не отличались, но сие обстоятельство не помешало ему внести в прейскурант гостиницы новую услугу…
…а баня… баню собирались перестраивать, оттого и не протапливали давненько. Но отказать Аврелию Яковлевичу, который на управляющего взирал хмуро, не посмели.
— Эк вы, батенька, — сказал ведьмак, переступивши порог вышеупомянутой бани, — запустили-то все. Не стыдно?
Стыдно было, поскольку управляющий гостиницу свою любил.
Баню в том числе.
Пахло плесенью. И запах этот терпкий не могли заглушить ни душистые можжевеловые веники, ни хлебный квас, которого принесли целую бадью, и управляющий самолично поливал им раскаленные камни. Камни шипели, очищаясь от слизи, которою успели покрыться.
Гудело пламя в печи.
И влажный воздух пропитывался исконно банными ароматами: деревом, камнем и хмелем.
— Ладно, сойдет. — Аврелий Яковлевич стащил рубаху. — А ты, родимый, иди и скажи, чтоб не беспокоили нас… пусть сладенького чего приготовят. И мясца. Мясцо после бани — самое оно…
Гавел париться не хотел.
Гавел вообще хотел бы вернуться в ту свою прошлую, пусть и тяжелую, но понятную и простую жизнь. Да, там Гавел был всего-то навсего крысятником, существом глубоко презираемым, не единожды битым, спасавшимся едино ловкостью своей.
А тут… тут ловкости одной маловато будет.
И баня не поможет, разве что чистым помрет, и вся радость.
— Раздевайся, — велел Аврелий Яковлевич, почесывая грудь, — парить тебя будем.
— Может… не надо…
…опять же гадостей напишут.
…и пусть Гавел, как никто иной, знает, откудова некоторые сенсации берутся, а оттого нисколько по поводу оных сенсаций не беспокоится, но Аврелий Яковлевич — дело другое.
У него ж репутация.
