И вообще…
— Надо, дорогой, надо… будем из тебя выбивать.
— Что? — Гавел из широкой, ведьмаком даренной рубашки выпутывался долго. Собственная его одежа мистическим образом исчезла, поскольку Аврелий Яковлевич заявил, что на одеже этой хватает колдовского черного глазу и проще оную одежу сжечь, чем очистить.
— Негативное мышление.
— А… разве его выбьешь? — Рубашку, которая была столь велика, что Гавел в нее кутался, точно в платье, и чувствовал себя при том едва ли не дитем сопливым, он аккуратненько сложил и пристроил на край лавки.
— Выбьешь. — Аврелий Яковлевич вытащил из тазика веник, березовый, с можжевеловыми колючими ветками, и замахнулся, пробуя на удар. — Ежели с умением.
Распаренные прутья стеганули воздух, и Гавел вздрогнул.
— А… может, все-таки… я привык как-то…
И к негативному мышлению, и к шкуре своей, которая после этакого ведьмаковского лечения навряд ли целою останется.
— Не спорь. — Аврелий Яковлевич все ж таки настроен был благостно, а потому до объяснений снизошел. — Вот ты, Гавел, как ни крути, а слишком долго рядом с колдовкою жил. Это как… деревья кривые видел? Искореженные?
Видел, как не видеть, когда на Ершиной улице, прозванной в народе Кривым концом, растет береза, не то ветром перекореженная, не то бесом земным. Сказывали, дескать, под корнями той березы Ерш Благутич свое золотишко прикопал, а чтоб не досталось оно кому, дружков-ушкуйников поставил клад стеречь. Крепко те дружки на Ерша озлились, выбраться пытались из земляной тюрьмы, дергали березу за корни и издергали всю.
Вранье.
Было время, когда Гавел еще студиозусом, лихим, безголовым созданием, бегал на спор под березою ночевать. На полную, между прочим, луну. И мыша с собою взял, белого, из местечковой ведьмацкой лаборатории, которого собирался пожертвовать ушкуйникам, чтоб золото открыли.
Не пожертвовал.
Жалко стало мыша… хороший, ласковый. Сидел в кармане смирнехонько, даже когда ветер поднялся и береза затряслась, заскрежетала…
…наутро Гавел, едва не поседевший со страху, мыша отпустил.
А всем соврал, будто бы не открылся ему ведьмачий клад.
Вранье…
И зачем рассказывал?
Аврелий Яковлевич слушал, однако смеяться не спешил, оглаживал бороду, дышал паром. И капельки его оседали на дубленой красной коже.
— Ерш Благутич не зря в народе Лиходеем прозван был. Лиходей и есть. Одаренным родился, да то ли наставник попался ему негодный, то ли сам с гнильцой… не во благо Ерш свой дар использовал. И про золото это…
— Есть оно?
— Есть, конечно.
В бане было дымно. И душно. И горячий пар обнял Гавела.
— На верхнюю лезь да ничего не бойся, — велел Аврелий Яковлевич. — Золото… сундуков семь там стоят, под березою, с Каяшского похода добыча. Тарелки литые, тонкие, из металлу, а все на просвет видать. И кубки такие, которые от отравы колер меняют. Венцы девичьи, бронзалетки, цепочки… ожерелье есть алмазное, где кажный алмаз — с перепелиное яйцо.
— Откуда вы знаете?
Не то чтобы Гавел ведьмаку не верил, но все ж таки больно сказочно все звучало.
— Откуда? Да видел… тоже по молодости любопытством невмерным страдал. Я тебе так скажу, что любопытство, оно человеку на то богами дадено, чтобы человек этот мир окрестный познавал, чтобы не зарастал тиною, как колода лежачая…
Аврелий Яковлевич, набравши полную кружку кваса, плеснул на камни.
Зашипели.
Треснули. И воздух наполнился тягучим хлебным ароматом.
— Но иное любопытство опасным бывает. Силушка в крови играла, вот и потянуло помериться, значит, кто сильней: я аль беспокойники, Ершом клад сторожить поставленные… пятеро их там. Четверо дружков верных и невестушка, да не простого порядку, а колдовкою урожденная. Живьем их схоронил, чтоб наверняка, а ее косами к корням березы привязал. Вот, значит, и неспособная она уйти, и мучит дерево, злостью своей корежит… не только его… ежели б ты любопытствия ради заглянул в местную управу да в архив заглянул…
Аврелий Яковлевич говорил, прерываясь, и по воздуху веником водил, да как-то так хитро, что воздух этот тяжелел, сгущался, наливаясь жаром.
Жар Гавел ощущал, и все-таки…
…все-таки жар этот был где-то снаружи, отдельно от Гавела. Тот лежал.
