— Лютик…
…и все равно непохож он на наследника.
— Да?
— Спасибо тебе…
— Не за что, ребенок. — Он обнял Евдокию. — Вот увидишь, все будет хорошо…
Кого он успокаивал?
— Значит, в Познаньск? — поинтересовалась она, устроив голову на Лютиковом плече. — Завтра… а там… там видно будет.
Познаньск встретил дождем, мелким и нудным. Евдокия стояла под зонтом, глядя на блестящие от воды полосы рельсов, на поезда, на обычную суету, более не казавшуюся праздничной, но единственно раздражавшую. Дождь стучал по зонту, и сам этот зонт сделался невероятно тяжелым.
— Доброго вам дня, панночка Евдокия, — сказали ей, зонт перехватывая. — Позволите?
— Не позволю. — Евдокия вцепилась в рукоять, но Себастьян Вевельский к возражениям не привык.
И зонт таки отобрал.
— Между прочим, благовоспитанные панночки, — произнес он наставительно, — от кавалеров не отбиваются.
— Считайте меня неблаговоспитанной панночкой. — Евдокия огляделась, с тоской понимая, что помощи ждать неоткуда. Лютик что-то втолковывал проводнику, никак пытался объяснить, куда багаж доставить, Аленка же, по своему обыкновению, задерживалась.
— Злитесь?
— Злюсь.
И на него злиться удобно.
Появился весь такой… в белом костюмчике, в черных галошах, лоснящийся, самодовольный… так и тянет стукнуть если не зонтиком, то хотя бы ридикюлем.
Себастьян, этакое желание уловив, отодвинулся. Зонтик он благоразумно не вернул, но ныне держал на вытянутой руке.
— Позволите проводить вас до вокзалу? — осведомился он наилюбезнейшим тоном.
— Нет.
— Панночка Евдокия, я понимаю, что вы ныне не в настроении, но все ж осмелюсь настаивать… нам бы с вами побеседовать.
— Нам с вами беседовать не о чем.
— А я так не считаю. — Себастьян Вевельский принял решение и, подхватив Евдокию под локоток — а руку стиснул так, что и не дернешься, — потянул за собой. — Видите ли, мой дражайший братец, которого я люблю, несмотря на его паскудный характер, уж третий день как в печали пребывает…
— Неужели? — Голос предательски дрогнул.
И Евдокия стиснула зубы. Нет ей дела до Лихо… в печали он пребывает? Сам захотел, сам пусть и пребывает… и вообще… она злится.
— А то… ходит день-деньской по комнате, да все кругами, кругами… ковер вон истоптал весь. Мне перед хозяйкой стыдно, она его только-только купила. — Себастьян шагал широко и по лужам, нисколько не заботясь о том, что Евдокии неудобно. — И главное, в монастырь совсем уж собрался… ладно бы в женский, это я еще понять способен.
— Вы… вы богохульник!
— Я? — Себастьян остановился. — Помилуйте, Евдокия. Какое богохульство? Молодой здоровый мужик должен стремиться в компанию женщин, а не таких же молодых и здоровых мужиков. Вы слышали, что о тех монастырях говорят? Вот то-то же… это и есть истинное богохульство. А у меня так, фантазии…
— Вот держали бы свои фантазии при себе.
Евдокия попыталась обойти лужу по краешку, но Себастьян хмыкнул и, перехватив зонт хвостом, поднял Евдокию за плечи.
— Что вы делаете?
— Проявляю хорошее воспитание. — Он пересек лужу, весело шлепая по ней ногами, поднимая тучи брызг и явно получая от оного действа преогромнейшее удовольствие. Поставив Евдокию на другом конце лужи, Себастьян сунул ей зонт. — Мне матушка говорила, что женщины — создания слабые, о них надобно заботиться…
— А… а давайте, я сама о себе позабочусь? — предложила Евдокия, с тоской оглядываясь.
Поезд из Гданьска затерялся в дожде и тумане и ныне представлялся такой же фантазией, как и далекий «Метрополь», в котором Евдокию ждал нумер.
— Увы, мое хорошее воспитание против. — Себастьян вновь схватил Евдокию за руку. — На чем мы остановились? Ах да, на богохульстве и моныстыре… вот вы теперь же понимаете, почему я не хочу, чтобы мой дорогой братец отправлялся в монастырь? Его там плохому научат!
