— …на мне клятва крови, так что…
И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:
— Моя прелес-с-сть…
Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…
— Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.
— Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.
— Но…
Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась:
— Ты… не говорила…
— И ты не говорила. — Оправдываться Евдокия не собиралась.
Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…
— Уйти не получится. — Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные части, меньшую зажал в правой руке, большую — в левой. — Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.
Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:
— И меня… всех пометили, Хельм их задери.
И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.
Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…
Надо полагать, раны на голове затянулись.
Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.
Куда только прежнее восхищение подевалось?
— Так что, милые дамы, вам от меня никуда. — Жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльник. Князь, называется!
Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.
— Хорошо. — Евдокия покосилась на канделябр. — В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный…
— А водички нальешь? — поинтересовался Себастьян, голову набок свесив. — Колбаска соленая очень…
Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась…
…похоже, первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.
Громко рыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.
— Итак, девушки, я внимательно вас слушаю…
…от же гад.
Слушает он.
Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким…
…Аленка же говорит…
…о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами…
…о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит…
…о снах разноцветных, где ей показывают дом…
…и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень — драгоценность, а дом — шкатулка, построенная драгоценность хранить. Не здесь, но на изнанке мира. Аленка пока не умеет объяснить иначе. Но ждать уже недолго. Та, которая построила тайник, вернулась.
— Ее ты видела? — Себастьян прервал рассказ.
И, поймав на себе взгляд Евдокии, слегка пожал плечами, будто извинялся…
Извинялся.
Не за поцелуй, а за представление.
Живая легенда? В том и дело, что скорее живая, чем легенда. И приходится соответствовать… или не соответствовать, разрушая чужие иллюзии.
— Нет, — ответила Аленка, задумавшись. И тут же, сама себе противореча, сказала: — Да. Она меняет лица. Она… она забрала чужие… использует, а потом меняет…
