беспорочную вашу службу…
Евдокия запнулась – до того нехорошо, зло глянул на нее старый знакомец. Однако тотчас взяла себя в руки.
– И я окажу всякое возможное участие… наши торговые связи…
– Евдокия…
– Да?
– Позвольте узнать, чем же я вам нехорош?
– Всем хороши, – честно ответила Евдокия. – Даже чересчур…
…как сахарный леденец на палочке, да еще золотой фольгой обернутый. Смотреть и то сладко.
– Но мы с вами и вправду разные…
Ответить Грель ничего не ответил, губы узкие поджал, отвернулся.
– Мне жаль, – очень тихо произнесла Евдокия. А в глазах ее несостоявшегося мужа мелькнуло что-то такое… недоброе? Мелькнуло и исчезло.
– Что вы, Евдокия… я все понимаю. – Грель с улыбочкой поклонился. – Но согласитесь, что я не мог не попытаться… и все же, ежели вдруг офицер вас разочарует…
Евдокия поняла, что краснеет. Откуда? Лихослав появлялся глубоко за полночь и бросал камушки в окошко…
…он говорил:
– Ночи тихой, – и ставил на подоконник очередную коробку, перевязанную бантом.
А когда карта не шла, то хмурился и щипал себя за кончик носа… а нос у Лихослава был хорош, крупный, но не сказать, чтобы массивный. С горбинкой, изящными ноздрями и старым шрамом. Он был не заметен, этот шрам, не шрам даже – белая ниточка… а второй – на подбородке, который тоже весьма себе солиден… и вообще, если разобраться, Лихослав не то чтобы красавец, но…
Евдокия вздохнула.
– …я завсегда готов повторить свое предложение.
– Даже так?
– Даже так, – ответил Грель, глядя в глаза.
Мерещится, конечно, мерещится эта почти ненависть, пустота за серою пеленой. Солнце Евдокию слепит, а Грель, напротив, в тени стоит, оттого и выглядит, будто бы пылью припорошенным.
– Я ведь понимаю, Евдокия, что вы – женщина… простите, из возраста юного вышедшая…
…сказал бы уж как есть – перестарок. Хочется ему, но выдержка не позволяет.
А ведь оскорблен отказом и не потому, что Евдокия Лихослава предпочла… не предпочла… не было в ночных посиделках ничего предосудительного. Подумаешь – карты… или черешня, которую Лихослав принес в кульке; сказал, что в саду нарвал, а сад – королевский. И пробуя эту черешню, крупную, отборную, какого-то неестественного пурпурного оттенка, Евдокия жмурилась от удовольствия, одновременно ощущая себя едва ли не государственной преступницей. А Лихослав лежал на полу и наблюдал.
– …и я понимаю, что подобный ухажер… – это слово Грель выплюнул, – вам в интерес. И пусть так, я готов принять все как есть. Но подумайте, Евдокия, вы же не провинциальная кокетка, которая не видит дальше мундира. Не ошибитесь.
Грель отвесил резкий поклон и удалился шагом быстрым, всем своим видом показывая, сколь оскорблен он отказом.
А на душе стало так мерзко, что…
Ну его… и вообще… и Евдокия присела на лавочку в тени розового куста.
Не дура она.
И прекрасно все понимает.
Лихославу нужны деньги, а она, Евдокия, это так, приложением… не юная девица? Старая дева почти что… еще бы год или два… ей-то казалось, что ей всего двадцать семь, а на деле – уже двадцать семь… и ни семьи, ни дома своего… только дело, пусть любимое, но в кои-то веки о делах думать не хотелось. Это все парк виноват королевский.
Лужайки его зеленые, дорожки, желтым песочком посыпанные… пикник… и Евдокия не то чтобы приглашена, скорее уж на ее присутствие привычно не обращают внимания. Да и кто она таковая? Дочь купчихи-миллионщицы. И пусть маменька ежегодно отчисляет в казну тысячи полновесных злотней, пусть вложилась немало и в сей конкурс, но она, Евдокия, в королевском дворце лишняя.
Объективная реальность.
…нет, ее не гонят.
Не замечают, и только. И работы той, привычной, в которой можно спрятаться, нет. И остается держаться в тени, глядя, как прохаживаются красавицы от одной кружевной беседки к другой… наблюдает за ними панна Клементина, серое пятно в многоцветье парка… несчастная, должно быть, женщина. И улыбается она редко, пожалуй, реже самой Евдокии. По лицу ее сухому видно, сколь непривычны ей улыбки или же гримасы иные, помимо заученной,
