Болезненной.
И он еще заснул потом, спиной к ней повернувшись…
Она заставила себя быть счастливой все три дня. А в последний, перед самым маменькиным возвращением, решилась задать вопрос, который немного беспокоил…
– Про свадьбу? – Лихослав гладил шею…
…и ногти его были длинными, острыми. Евдокия перехватила руку, заставила раскрыть пальцы и когти эти трогала.
– Про свадьбу… тут и выяснилось, что жениться на мне он и не собирался. Кто я такая? Купеческая дочь… и ладно бы, ежели бы за мной приданое хорошее давали… так ведь нет, маменька не в гильдии… и состояние у нее – он узнавал – не так уж велико. То ли дело дочка мэра…
…горечь и вправду ушла.
– Она и красивая… я же так, сама в руки шла… он сказал…
– Ублюдок. – Лихослав прикусил Евдокиину ладонь. Осторожно, царапнув кожу отросшими клыками.
– Пожалуй… я тогда растерялась совсем. А он, наверное решив, что я скандалить стану, пригрозил. Мол, если вздумаю его ухаживаниям помешать, то ославит меня на весь город… мол, я сама его соблазнила… и выходит, что сама… в дом впустила… в постель.
– И ты молчала?
– Да.
Проклятый месяц, который тянулся и тянулся. Званые вечера, балы… он, такой родной, но далекий, рядом с панночкой Зиновией… небось стихи читает.
Держит ее за ручку бережно.
А она, дурочка, млеет. Евдокии же хочется кричать от боли, а… она улыбается. Она умеет улыбаться, когда совсем-совсем горько.
– Если бы он заговорил, то… ему ничего не было бы. А мне одна дорога осталась бы – в монастырь, грехи замаливать…
– Чушь. – Лихослав держит так, что еще немного, и Евдокия задохнется в его объятиях. – Как его зовут?
– Тебе зачем?
– Убью.
– Прекрати… это… несерьезно.
– Это очень серьезно, Ева. – В темноте его глаза отливают тусклой, болотной какой-то желтизной. – Я найду его и убью…
У нее получается вывернуться, и, дотянувшись до губ, Евдокия трогает их… жесткие. И короткие клыки пробились… полнолуние еще не скоро, а клыки уже пробились.
Наверное, он злится на того, другого…
– Я и лица-то его уже не помню. Носилась вот с обидой, а оказывается… так что не надо убивать. Покусай лучше. Волкодлачьи укусы, помнится, плохо заживают…
Лихослав сморщил нос и брюзгливо произнес:
– Скажете тоже, панночка Евдокия… покусай. Приличные волкодлаки всякую погань в рот не тянут. У них этот рот прямо-таки не казенный…
Аргумент был веским. И вправду… всякую погань – и в рот…
– Ева…
– Да?
– Ты ведь выйдешь за меня?
– Ты же спрашивал…
– Еще спрашиваю… я ж все-таки…
– Волкодлак.
– Немного. Но таки да…
– Выйду… может, ты и волкодлак, но человек приличный.
Почему-то показалось, что Лихослав смутился. Ушел он под утро, и Евдокия сквозь сон ощутила прикосновение губ к виску.
– Возьми. – Лихослав вложил в руку что-то твердое, круглое. – Это чтоб ты не передумала… Ева…
Евдокия хотела ответить, что ничего-то ей не надо, она и так не передумает, но соскользнула в глубокий спокойный сон. А очнувшись, обнаружила, что сжимает в кулаке кольцо.
Белый обод. Черный гладкий камень с птичьей лапой руны Вотана. Не обручальное, не наследное, но… старое и, пожалуй, дорогое.
Евдокия коснулась камня губами.
Теплый.
На сей раз от любимого дядечки пришли розы. В отличие от королевских, эти были суховаты, уже тронуты увяданием, но зато щедро
