…не было чуда, только ощущение наготы, хрупкости душевной, исчезло.
– Все, – сказал Аврелий Яковлевич, без сил опускаясь на хрупкого вида резной стульчик. – От же ж… кураж есть, а годы, годы… не те уже годы. Вот помру – что без меня делать станете?
– Дядька Аврелий, – из-за ширмы выглянула круглая детская мордашка, – а я могу уже бегчи?
– Беги, Аленушка…
– А мамке чегось сказать? Пущай накрывает?
Девчушка кинула в сторону Себастьяна быстрый взгляд, лишенный, однако, любопытства. Видать, навидалась всякого.
– Пущай, – согласился ведьмак. – На двоих, скажи… а рюмка – одна.
– Я бы тоже выпил. – Себастьян попытался сесть к девчушке боком и дотянуться до подштанников, которые висели на стуле.
– Ты уже свое отпил, Себастьянушка. На ближайший месяц – так точно…
…разговор продолжили за столом. И следовало сказать, что стол этот был накрыт весьма щедро. Подали винную полевку[11] с пряностями и лимонной цедрой, терпкую, чуть сладковатую и замечательно согревшую. А Себастьян понял, что замерз, притом так, как не замерзал и в лютые морозы.
Следом пошел кабаний цомбер[12] с кислым соусом из боярышника, зайцы, в сметане тушенные, утка по- краковельски, фаршированная смальцем и лисичками… были и блины, и малосольные крохотные огурчики, поданные в глиняном жбане, и холодные раки, к которым Аленка, уже сменившая полотняную рубашонку на сарафан, вынесла квас…
Аврелий Яковлевич ел неторопливо, смакуя каждое блюдо, и Себастьян поневоле сдерживал голод.
– Оно так обычно и бывает, – произнес ведьмак, снимая хрустальную пробку с обындевевшего графина. Налив стопочку малиновой ратафии[13], он поднял ее, держа за тонкую ножку двумя пальцами. – Ну, за успех!
Себастьян тост поддержал, хотя ему по непонятной пока причине пришлось довольствоваться медовым квасом. Впрочем, жаловаться он не спешил. Аленка вертелась рядом, норовя подвинуть поближе деду Аврелию то одну тарелку, то другую.
– От егоза, – с умилением произнес ведьмак, погладивши смоляную девичью макушку. – Ну иди, иди уже…
Убежала.
– А она… – Себастьян проводил девочку взглядом, вспоминая, что чувствовал, когда с самого ауру сдирали.
– Ну что ты, Себастьянушка. – Зачерпнувши щепоть лисичек, Аврелий Яковлевич отправил их в рот. – Я ж не злыдень какой… дал настоечки, она боль и сняла…
– Настоечки?!
– Дите ж невинное – чего ее зазря мучить?
– А я…
…настоечки…
– А ты не дите и был бы невинным, мы б тут не маялись, – резонно возразил ведьмак, пальцы облизывая. – Да и надобно мне было, Себастьянушка, чтоб ты понял: каково это – ауру менять. Или думаешь, мне оно легко? Я-то настоечкой защититься неспособный, все чуял… и твое и ее.
Стыдно стало. Немного.
Стыд Себастьян заел раковыми шейками, в миндальном молоке запеченными.
– Прежде-то я добрый был… сам терпел… да только быстро понял, что терпения моего надолго не хватит. Вам-то объясняешь, объясняешь словами, ан нет – не доходит. Думается, если один раз Аврелий Яковлевич сумел помочь, то и в другой сделает.
Теперь ведьмак лисички выбирал, выкладывал на черном хлебе узоры, перемежая с рыжими горошинами запеченного сала. Поесть он любил, выпить тоже.
– Поэтому на своей шкуре ты, Себастьянушка, и запомнишь, что пить тебе ничего, крепче красного вина, не можно. И про баб забудь.
– Как забыть?
– Совсем, Себастьянушка. Я-то подмену сделал, но чужое – не свое. Так что ты удовольствие получишь, а мне потом сызнова обряд проводи…
Себастьян кивнул, вспомнив кровавые слезы. Все ж таки нелегко далась волшба Аврелию Яковлевичу. А будь он послабее…
– И понимаешь, что не единорога тебе страшиться надобно, он – животина пакостливая, конечно, но в целом незлобливая. В отличие от хельмовки… это-то отродье настороже будет. Потому, Себастьянушка, прояви благоразумие.
– Проявлю, – пообещал Себастьян, втыкая вилку в толстый ломоть цомбера.
– Вот и ладно…
– И часто вам приходится… невинность восстанавливать?
– Ее? Первый раз. А так… бывает всякое… от, помнится, одно время сейфы делали на ауру владельца… надежно считалось… еще вот полная смена личины была…
