лихой и слегка придурковатый, что, как поняла Евдокия, в целом было для ее несостоявшегося жениха весьма характерно.
– Дуся! – воскликнул он и, раскрыв руки, поспешил к ней. Подхватив Евдокию, Аполлон стянул ее с железной лестнички. – Дуся, что ты там все возишься?
От него пахло чесноком и немытым телом, а еще самую малость – медом.
– Что вы тут делаете? – Евдокия не без труда вывернулась из медвежьих объятий.
– Тебя жду.
– Зачем?
– Так ведь Познаньск, – сказал Аполлон, взмахнувши рукой.
– Вижу, что Познаньск.
Местный вокзал был велик. Выстроенное в три этажа здание сияло белизной и сусальной позолотой. С крыши его, украшенной медным паровозом, аки символом прогресса, свисало знамя. По позднему времени – на часах, подсвеченных изнутри газовым фонарем, было четверть третьего ночи, – вокзал радовал тишиной.
Спешили выбраться на перрон поздние пассажиры. И одинокий дворник в форменном белом фартуке бродил вдоль путей, вздыхая. Время от времени он останавливался, прислонял древко метлы ко лбу и застывал, погруженный в свои тягостные мысли.
Прохладно.
И стоит над вокзалом характерный запах угольной пыли, дыма и железной окалины. Выдыхает «Молот Вотана» белые пары, позвякивают смотрители, проверяя рельсовые сцепки. Не люди – призраки.
– Дык я подумал, что вместе нам сподручней будет. – Аполлон подкинул на плече тощую торбочку. – Чай, не чужие друг другу люди.
Лютик выбрался на перрон первым и помог спуститься Аленке, которая отчаянно зевала, но со сном боролась.
– Доброго вечера, пан нелюдь, – вежливо поздоровался Аполлон и изобразил улыбку. – И вам, пан офицер.
Лихослав помог спуститься сухопарой даме неясного возраста и обличья. Дама, облаченная в желто-бурое полосатое платье, придававшее ей сходство с огромною осой, мялась и жеманничала, заслоняя лицо шляпкой – с чего бы, когда ночь на улице? Но все же она позволила себе опереться на крепкую мужскую руку. Еще одна перспективная наследница?
– Доброй ночи, господа. – Лихослав поклонился, и Лютик ответил вежливым же поклоном.
– Ой, и вам, – оживилась Аленка.
Все-таки следовало с ней поговорить… предупредить…
…и вежливые витиеватости офицера, заставившие спутницу его нервничать и суетливо размахивать веером, глядишь, прошли бы мимо Аленкиных острых ушек. Она смеялась, отвечала, и беседа – пустая, нелепая, – затягивалась.
Лютик уставился на вокзал, видимо в странных формах его черпая вдохновение: что-то у него там не ладилось с моделью женской ванны… главное, что от него помощи в защите Аленкиной чести ждать не следует. И Евдокия, пнув Аполлона, велела громким шепотом:
– Скажи что-нибудь!
– Что? – также шепотом ответил он.
– Сделай даме комплимент.
– Чего?
– Ты же поэт. – Евдокия подвинулась ближе, и маневр этот не остался незамеченным.
Лихослав приподнял бровь и, смерив ее насмешливым взглядом, поинтересовался:
– Панночка Евдокия, вижу, и вы не остались без ухажера.
– А то! – оживился Аполлон и на всякий случай Евдокию под локоток подхватил. Во-первых, для собственной солидности, во-вторых, потому как в чужом месте ночью было страшно.
Никогда-то прежде ему не случалось бодрствовать в столь поздний час. Маменька аккурат после вечерней дойки укладывала, потому как организма человеческая для ночных бдениев не предназначена. У нелюдей оно, может, и иначе все, Аполлонушка же весь иззевался. А еще расстегаи, купленные на утрешней станции, наверняка были несвежими, всего-то пять штучек съел, можно сказать, без аппетиту, но в животе урчало и плюхало. Ко всему, Аполлон опасался, что с коварной невесты – ладно, пусть и не невесты, но почти же – станется сбежать, бросив его на произвол судьбы.
Одного.
В чужом-то городе… ночью.
– Не познакомите?
– Это… Аполлон. – Если бы не тень презрения в синих этих глазах, Евдокия смолчала бы. Но какое право имеет этот человек, который сам ни на что не способен, насмехаться над Аполлоном? И над нею тоже… – Очень талантливый поэт… поэт-примитивист. Народник.
– Да что вы говорите?! – всплеснула руками дама.
