Он изобразил готовность встать, его люди перестали есть. Не требовалось гадать, что последует за их уходом. Причем немедленно. Сейчас.
– Я признаю, твои права на нее старше моих, – сказал Всесвят, не удержавшись от того, чтобы бросить раздраженный взгляд на Равдана.
В это глупое и очень опасное положение его поставил Станибор и другие родичи Прияны, против воли сделавшие его соперником киевского князя. Но он признавал и правоту Равдана, сказавшего ему ночью: «Святослав восемь лет не вспоминал про эту невесту. Понадобилась она только теперь, когда проложила след в новые края. Ему не нужна Прияна, а нужен повод наброситься на тебя». – «Могли бы заранее догадаться, что он так поступит!» – в досаде отвечал Всесвят, движимый естественным человеческим стремлением найти виноватого. «Мы не догадались. Мы все эти годы имели дело с Хаконом, а он… был другой, даром что родич».
Хакон стремился к миру с жителями той земли, куда его занесло военное счастье родни, и к довольству в согласии. Святослав же воплощал бесконечное стремление своего рода вперед, к новым победам. И Прияна, пытаясь от него уйти, невольно указала ему такую возможность.
– Невест на свете много, – вступил в беседу Асмунд. – Для князя уж верно сыщется. Тебе же, Всесвяте, не столько жена нужна молодая, сколько подмога от варягов обороняться. Что у вас с нижней Двины слышно?
Заговорили о варягах.
– Эйрик – это, видать, Эйрик из Бьёрко, старого Бьёрна сын, Олава брат, – сообразил Асмунд. – Второго не знаю. Если он из Хейдабьюра, может, Алдан его знает, он оттуда. – Воевода по привычке оглянулся на дружину, хотя знал, что Алдан с Велесем Мистиновичем остались в Смолянске. – У Ингвара ладожского уговор со свеями положен: в наши земли ратью не ходить, своих не пускать, о чужих упреждать.
– Они и не в наши земли пошли, – напомнил Святослав. – По нижней Двине пусть гуляют, до голяди мне дела нет. В общем, так, – он положил ладони на стол и посмотрел на Всесвята, – предлагаю вот что. Я на это лето и зиму дам вам войско, пусть встанет у Креславля. Если кто появится – прикроют. А до будущего года я пошлю к Олаву и скажу: на верхней Двине – моя земля, и ты ее не тронь. До Креславля делай что хочешь, дальше – назад. Олав брата отзовет, иначе я их купцам дорогу в булгары и греки перекрою – Бьёрновых сыновей свои же на части разорвут. А вы мне за это дадите дань легкую – по кунице с дыма. И… чтобы уж совсем шло все ладно, дочь твою дашь моему брату Улебу в жены.
Он взглянул на дальний конец стола, где стояли, напряженно слушая, Горислава и ее дочери.
Улеб, этого не ожидавший, вскинул глаза. Ни о чем таком они не говорили: Святославу это пришло в голову только здесь, когда он обнаружил, что у Всесвята есть дочери. И увидел отличный способ возместить брату потерю невесты, дав взамен другую, почти такую же.
– Дань давать? – повторил Всесвят. Посмотрел на толпившихся у двери полочан. – Погоди… надо мне с мудрой чадью посоветоваться…
– Советуйся. – Святослав встал, и вслед за ним поднялись его люди, так слаженно, будто составляли часть его самого. – До завтра я здесь. На заре уйду. Договоримся – из Смолянска пришлю войско, нет – справляйтесь как знаете. Ты тоже готовься, – обратился он к Равдану. – Вместе поедем.
Слегка поклонился: дескать, спасибо дому, – и пошел к двери. Прияна провожала его глазами, но он не оглянулся.
Святослав ушел, но оставил ощущение своего присутствия – настолько сильное, что хотелось поискать его глазами. Каждый, кто говорил и кто слушал, постоянно ощущал на себе его спокойный, выжидательный взгляд, как взор самой судьбы. Что-то в его внешности и повадке с первого взгляда внушало убеждение, будто этот человек – особенный: он имеет право иметь все, чего желает, и делать все, что считает нужным. Он принадлежал к племени, которое не получило свое имя от родной земли, а само дало имя тому краю, где поселилось. Но честолюбивые его устремления далеко еще не исчерпаны; русь была как река, что лишь набирала силу, отходя все дальше от истока. Русская земля начиналась там, куда приходила русь, и род Всесвята, два века с лишним живший на Полоте, почувствовал, что, будучи обнаружен Святославом русским, уже поэтому оказался под угрозой. Та грозная река, что омыла уже немало краев, докатилась и до них.
До вечера полочане и смоляне толковали, как быть. Все понимали, что выбора нет, но родовая гордость, привычка к дедову укладу заставляла противиться неизбежному.
– Вот навязали беды себе на голову! – сокрушался Велизар, а с ним другие старейшины. – Голядь да варяги те, может, до нас еще не дойдут, а русь киевская уже здесь!
– Жили не тужили, как деды заповедали, ничем заветов не нарушили, богов не обидели. За что нас так судьба наказала?
– И на кой сдалась нам эта смолянка! Ты, Богушка, виноват – шелягов да паволок захотел! А теперь и шелягов нету, и по кунице платить, и сами еще живы не будем!
– Теперь пойдут у нас новые порядки! Посадят к нам воеводу-русина, понаедут купцы-варяги, купцы-хазары да булгары, навезут всякой дряни!
– Осквернят могилы дедовы!
– Больше уж нам собой не править! Скажут: ступай хазар воевать – и пойдешь!
– А ты, Богуша, что скажешь? – обратился Всесвят к Богуславу.
Тот был самым опытным здесь человеком; на княжью свадьбу он приехал в греческом кафтане из Свинческа, но, видя такие дела, переменил его на обычную свиту и теперь выделялся в толпе полочан только своей дыбом стоящей полуседой кудрявой гривой.
– Попали мы с тобой… – вздохнул Богуслав без прежней веселости. Без улыбки его лицо как-то разом осунулось, морщины проявились резче, и этот цветущий мужчина стал казаться почти стариком. – Мы-то думали, русь далеко, а она оказалась близко…
