Жарким колесом катилось лето, назначили день зажинок. Сама Эльга уже много лет не ходила зажинать первый сноп. Поначалу, как это делала перед ней Мальфрид, она ездила то к одним, то к другим, бралась за серп, сжинала рядок, натирая рукоятью мозоли на непривычной к такому ладони. Не имея сноровки, очень трудно жать быстро – чтобы не затянуть всю жатву, – но ни в коем случае не пораниться. Пройдя один рядок, она уставала не меньше, чем обычная баба за целый день работы.
Через несколько лет Эльге эта хлопотня надоела и она объявила: каждая большуха сама зажинает первый сноп и привозит его на Святую гору, а здесь уж княгиня сразу освящает все снопы и серпы. И никому не обидно. Так и повелось: уже десять лет в назначенный день на Святую гору поднимались большухи со всей земли Полянской – в высоко намотанных намитках, в ярких плахтах, с блестящими ожерельями из серебряных шелягов на могучей груди. Каждая держала в объятиях копенку, обвитую вышитым рушником, и серп. Серпы клали на жертвенник, копенки – у подножия; Эльга брызгала молоком на орудия, медом – на колосья, призывала благословение богов на нивы, просила сил для жниц, доброй погоды – чтобы без грозы, без дождя, сохрани Перун, без града.
С площадки святилища открывался глазам широчайший простор – синее небо, синий Днепр, зеленая даль с желтыми пятнами соломенных крыш – и почему-то казалось, что с этой светлой высоты она смотрит в седую древность. Причем чужую – ее собственные корни туда не вели. Эта гора стояла на костях Киева рода, а Эльга лишь пришла и поставила легкую ножку на плечи древних исполинов. Но она смотрела в небо, и это успокаивало ее. Небо для всех едино – над Киевом оно такое же, как над Плесковом, только что здесь почаще бывает ясным. И она старалась как могла, всю душу вкладывала в просьбы о благословении урожая нив полянских. Не только потому, что зажиночные копенки оставались ей, а из будущих снопов причитался каждый десятый.
Все было сложнее. Женщина рода русского, она следовала за дружиной и обустраивала свой дом там, куда привело ее мужчин военное счастье. Поначалу русь, дружины уже полузабытых Аскольда и Дира, видели в Полянской земле лишь стоянку, откуда удобно совершать набеги на богатые заморские страны, торжище, где сподручно сбывать добычу: меха, полон, взятый в разных славянских землях. Но здесь русы прижились. Землю, подвластную руси, начали называть Русской землей. И пока мужчины отправлялись уже в новые походы, расширяя свои владения и завоевывая новую добычу, женщины обустраивали новый дом. А она, Эльга, жена и мать вождей этой многотысячной дружины русской, правила этим огромным домом и всеми его жителями. Русы мечами добудут себе пропитание, но чтобы поляне, древляне, северяне и прочие жили хорошо, ей, хозяйке над родом и племенем, приходилось договариваться с небом-отцом и землей-матерью. С небом проще…
После освящения серпов для большух устраивали пир. Это был, конечно же, местный обычай, который русские княгини исполняли, подчиняясь воле земли-матушки. Когда-то эти пиры возглавляли полянские княгини – такие же, как эти бабы, полногрудые, в красных плахтах и высоких намитках. Эльга и здесь сидела в белом платье с отделкой из золотой тесьмы и голубого узорного шелка, с золотыми моравскими подвесками на очелье, и уже оттого казалась среди этих женщин каким-то особенным существом, гостьей с неба. И видела по их глазам: они не считают ее одной из них, не считают равной. Русь и поляне привыкли жить вместе, взаимно нуждаясь друг в друге, как пастух и овцы; постепенно, из поколения в поколение, они смешиваются, но разница еще видна. Одни пашут свою ниву ралом, другие – мечом.
Каждую гостью княгиня оделяла куском хлеба из нарочно для этого ею самой испеченного каравая, с солью в деревянной резной солоночке в виде лебедя. Большухи с поклоном принимали дар и прятали в короба. Ели каши, кисели, похлебки с грибами, пили квас, пиво, мед и перевар. Потом принимались петь. И там, откуда зачастую летели крики мужчин и звучали хвалебные песни вождям под гусельный перебор, на всю Святую гору звучало:
К вечеру большухи разъезжались по своим весям, чтобы завтра вывести на поля уже целую дружину из дочерей и невесток; перед началом жатвы куски княгининого каравая с солью клали на нивы, угощая ее. И полетит в полдень, когда жницы отдыхают в тени:
Этими песнями жницы будто подталкивали вперед тяжелое время страды, дожидаясь тех дней, когда нивы будут сжаты, снопы свезены, зерно обмолочено, настанет пора свадеб. И теперь при мысли об осенних свадьбах у Эльги веселее билось сердце. Она уже видела Святшу, в красном кафтане сидящего во главе стола, но не с матерью, как обычно, а со стройной, прекрасной девой под белой паволокой. А как паволоку снимут – от лица ее разольется по палате сияние, как от солнца…
Перед зажиночным пиром Эльга созвала боярских дочерей – прибраться в святилище и приготовить гридницу. Дочери Уты, Ростиславы, молодые воеводши, привычно скучающие без ушедших в поход мужей, с охотой собирались к княгине; сходили в луга, принесли цветов, наплели венков, украсили капы, вымели все, надели на идол Макоши белую вышитую сорочку, украсили рогатым убором и белым убрусом. Тут же носилась орава детей с пучками цветов в ладошках. Дивушин младший нашел на лугу лягушку и пугал ею девчонок.
– Помнишь, Ута, как нас тетка Велеслава учила жать? – вспоминала Эльга.
– Пригодилась мне наука, – вздохнула Ута, грустно улыбаясь. – Скоро, но недолго. Только один разочек я на зажинки и дожинки выходила.
– А я – три раза, – сказала Предслава и засмеялась, будто вспомнила что-то.
