– Сволочь ты! – выплевывает он, заставив меня поднять на него удивленный взгляд. Я вроде ничего предосудительного не сказала…
– Я тебе сказал главное, так отстань! – выкрикивает он.
– Насколько я помню, Совет Старейшин велел тебе «рассказать» свою тайну, а не обозначить. Ты уверен, что они примут это как выполненное испытание?
– Приняли бы, если бы ты не спросила! – бесится он. Бледный, с перекошенным лицом, он выглядит совсем жутко, мне хочется его пожалеть и успокоить, но теперь я далеко не так уверена, что его тайна для меня ничего не значит, как несколько секунд назад. Он меж тем продолжает: – Я тебя прошу, отстань, если ты хоть немножко человек, сожри это и не требуй больше! Или ты решила начать мстить прямо сейчас и выпотрошить меня за все мое хамство?
Я принимаюсь жевать нижнюю губу.
С одной стороны, я его понимаю. Я – официально последний человек, которому он хотел об этом рассказывать. Конечно, ему не улыбается выворачивать душу передо мной.
Но с другой стороны, судя по всему, Азамату он об этом не говорил. Эцагану тоже вряд ли. На психоаналитика, к которому он ходил на Гарнете, и вовсе надежды мало. Значит, уже много лет держит в себе, и как бы оно не рвануло. Сколько ему там было, восемь лет? Ничего удивительного, что он такой псих.
С третьей стороны, кто знает, что стоит за его словами. Я не знаю, как именно умерла его мать. Если это было преднамеренное убийство, должен быть суд. Пусть ему было восемь лет, но он же явно считает себя виноватым. Если бы его судили и оправдали, ему бы стало легче. Возможно, даже если бы его судили и наказали, например, изгнанием на пару лет или какими-нибудь общественными работами, это бы ему помогло. Ну и вообще, преднамеренное убийство в восемь лет – это страшно, я хочу сказать, какая бы там ни была мать, если он тогда был на это способен, то что сейчас?..
Возможно, он был в состоянии аффекта. В таком случае ему надо следить за эмоциональным фоном, что-то принимать, чтобы такое не повторилось. Конечно, если он подвергался регулярному домашнему насилию, сейчас ситуация совсем другая, и он вряд ли так сорвется, но лучше подстраховаться.
Еще один вариант – что это вообще был несчастный случай, в котором он себя винит. На Алтонгирела это не очень похоже, но, возможно, как раз его самолюбие развилось как защитный механизм против чувства вины. В таком случае ему показан комплексный курс психотерапии, и конечно же нужно, чтобы все близкие знали, в чем дело, и помогли ему свыкнуться с мыслью, что он не виноват.
Короче говоря, оставлять этот вопрос невыясненным я не готова. У меня, в конце концов, двое детей и муж, которые доверяют этому человеку. Я имею право знать, не представляет ли он опасности.
– Прости, – вздыхаю я. – Но я хочу знать подробности.
– Сука, – шипит он.
Я подавляю порыв сказать, что это для его же блага. Самая та фраза, чтобы он сорвался. Зайдем с другой стороны.
– Я помню, ты как-то раз проговорился, что она тебя била. Это связанные вещи?
Он несколько раз шумно вдыхает, потом неожиданно говорит:
– Знаешь, как я познакомился с Азаматом?
Я мотаю головой.
– Учитель в клубе заболел, и занятие отменилось, – с ненавистью начинает он. – Я не мог пойти домой, потому что мать бы никогда не поверила, что я не прогуливаю. И Арон позвал меня к себе. Потом пришел Азамат и спросил, кто меня так избил. Я сказал, что я неуклюжий и часто падаю. Азамату было одиннадцать, но он все понял, сходил к моему учителю и поговорил с ним. На следующий день учитель пришел к моему отцу и заставил его взять меня к себе, дескать, пора уже, четыре года парню. Отцу на меня было вообще наплевать, но он не хотел ссориться с уважаемым человеком. Два года я жил с отцом – официально, на самом деле я почти все время торчал у Азамата. Его отец был не в восторге, но Азамат всегда ему говорил, что я хороший мальчик.
Он сглатывает и переводит дух, глядя в сторону. Первая попытка продолжить не увенчивается успехом: голос его не слушается. Справившись с комком в горле, он все-таки рассказывает дальше.
– До шести лет я так жил. А потом отец умер. Он был у матери днем, вернулся и сказал мне, что она подобрела, мол, сама ему подала чай, как он любит. Утром он не встал к завтраку. Я заглянул в спальню – он был уже холодный, на губах пена. Я никому ничего не сказал, потому что мать забрала меня к себе. Я никогда больше не ел и не пил дома.
Я подумываю, не остановить ли его. В конце концов, клиническая картина мне вполне ясна, незачем мучить беднягу дальше. С другой стороны, раз уж он разговорился, пускай выговорится, когда-то надо ведь. Такое нельзя держать в себе. Про смерть отца он Азамату намекал, конечно, но… Короче, пока я думала, он стал рассказывать дальше, но я на всякий случай беру его за руку. Он не сопротивляется, кажется, даже не замечает.
– В тот день я поздно проснулся, спустился в гостиную. Мать лежала на полу, тяжело дышала и держалась за грудь. Прохрипела, чтобы я бежал за целителем. Я закрыл все ставни, оделся, вышел, запер дверь. Огородами пробрался на заброшенную башню. И просидел там весь день, глядя на город, не шевелясь. Уже в темноте слез, пришел к Азамату. Он мне и сказал, что мать умерла и бояться нечего… Точнее, он-то думал, это для меня трагедия… – У
