чтобы постучаться, и тут откуда-то изнутри доносится ликующий голос:
– Он глупый, правда ведь? Каков гусь. Гусь к рождественскому столу!
Не могу понять, насколько близко от меня говорящий. Даже не берусь с уверенностью сказать, какого он пола. Слова звучат как оправдание (или объяснение?) смеха – потому как дальше голос добавляет:
– Он хоть видел себя на экране? Он что, взаправду вытворяет все эти смешные штуки? Ну и лицо у него – обхохочешься!
Я не спешу записывать все сказанное в свой адрес – но узнать, кто говорит, хочется. Костяшки моих пальцев уже касаются двери, как тут новый монолог с той стороны заставляет меня замереть и вслушаться:
– Совсем голенький! Неужто они смеялись над его висячим пузиком? Но и ему-то было над чем посмеяться. Они тоже были голенькие. И у них ничего не висело.
Пуще всего меня смущает отсутствие какого-либо слышимого ответа. Есть ли там, внутри, кто-то еще, кроме говорящего? Когда голос спрашивает: «Он не возражал против того, чтобы все увидели его, не так ли?», я понимаю, что с меня достаточно. Я стучу так сильно, что обдираю с костяшек кожу.
В ответ – тишина. Видимо, некто за дверью решил притвориться, что его нет дома.
Я выжидаю несколько мгновений – явно больше, чем следует, – и стучусь снова.
– Эй, там!
Дверь распахивается так внезапно, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не вскрикнуть и не отскочить.
В дверях стоит женщина, на несколько дюймов выше меня. На ней короткий белый сарафан, едва покрывающий верхушки ее бледных узловатых голеней. Она прячет мобильник в карман – не могу понять, говорила ли она по нему или только собиралась, – и, склонив ко мне длинное лицо с выразительными глазами, полушепчет:
– Он уже почти заснул.
Этот ли голос я слышал? По крайней мере, теперь понятно, почему ей никто не отвечал.
В комнате в конце коридора, украшенной постерами в застекленных рамках, с потолка свисает нечто вроде люльки на подвесе. В люльке – упитанный младенец в белом полотняном комбинезоне, закрывающем руки, ноги и большую часть головы. За дверью в комнату виднеется край работающего телевизора.
– Вы говорили с ним, – брякаю я. Не уверен, что это многое объясняет, особенно если она хочет, чтобы ребенок спал. Возможно, мой тон выдает сомнение, потому что она высоко вздергивает голову, сметая длинные черные волосы с лица.
– А что в этом такого? Какое вам дело? Что вы слышали?
– Я услышал достаточно, – шепчу я в ответ. Почему сейчас она говорит так тихо, если буквально только что чуть не хохотала в голос? Да и вообще, не увидь я ее своими глазами, подумал бы, что шепчет мужчина.
– Наверное, люди так разговаривают со своими детьми, когда думают, что больше никто их не слышит, – добавляю я.
Ее взгляд тяжелеет. Глаза – как белые колодцы с абсолютно черной водой зрачков.
– У вас-то ребенок есть? – все таким же тихим и низким голосом спрашивает она.
Какое вам дело? – хочется мне парировать ее же словами, но вслух я говорю:
– Да. Маленький мальчик.
– По вам не скажешь. Но бывают и исключения.
– Не скажешь что? – провоцируюсь я.
– Я бы сказала, что вы живете один.
– Ничего подобного, – я стараюсь не отвлекаться на малыша – он с воодушевлением раскачивает люльку взад-вперед. На экране телевизора, если зрение меня не подводит, – веб-сайт, а не телеканал.
– Сколько лет вашему сыну? – спрашивает женщина.
– Он не мой сын. Не от меня.
Судя по выражению ее лица, уточнять мне было совсем не обязательно.
– Жаль, что он слишком взрослый, чтобы составить компанию в играх, – говорю я.
Ее губы неравномерно расходятся, обнажая крупные зубы.
– Компанию? Кому?
– Этому малышу, как бы его ни звали, – я указываю на ребенка, и, будто выжидая этого момента, люлька тихо качается назад. Она молчит, и тогда я продолжаю: – Удивлен, что вы ни разу не встречались ни с Марком, ни с его мамой.
– А должна была?
– Ну, разве это плохо – знать, кто твои соседи?
– Я не нуждаюсь в новых знакомствах, – скалится она еще сильнее. – Что-то больно много вы хотите знать для человека, не сказавшего, кто он
