такой.
– Вы же сами видите, – в ответ на это она удивленно таращит глаза. – В смысле, вы видели, откуда я пришел, – у нее все такой же недоуменный взгляд, и я оборачиваюсь, чтобы указать на дверь квартиры Натали. На секунду меня охватывает паника – каким-то образом, пока я разговаривал с этой женщиной, дверь умудрилась закрыться; потом я понимаю, что защелкнуться она ну никак не могла. Простой толчок ничего не дает – под порогом будто лежит какая-то податливая штука вроде мокрой тряпки, но потом она все-таки подается внутрь. За порогом ничего нет, и это приводит меня в замешательство – посему, не найдя лучшего способа спастись от него, я снова поворачиваюсь к женщине.
– Видите? – мой голос не так тверд, как прежде, и это прискорбно. – Я отсюда.
– Все еще не понимаю, чего вы от меня хотите, – устало сообщает она. Почему-то мне кажется, что, пока я возился с дверью, она улыбалась мне в спину – какие-то намеки на улыбку притаились в уголках ее губ.
– Просто решил поздороваться. По-соседски. Я услышал ваш голос в коридоре.
– Что вы слышали?
Кажется, наш разговор вернулся к исходной точке. Я отвлекаюсь на малыша – он так энергично раскачивает люльку, что я не мог бы с уверенностью опровергнуть явленное мне на секунду видение – головка, раздувающаяся из белого капюшона этаким воздушным шариком. Конечно, дело не в этом – просто капюшон сполз; да и на экране телевизора не было никаких голых младенцев, наползающих друг на друга. Я отворачиваюсь, закрывая глаза, но странные видения все еще живут на изнанке век.
– Вы смеялись над чем-то, – говорю я женщине, не поворачиваясь. – Могу я узнать, над чем?
– Когда?
– Незадолго перед тем, как я постучался к вам.
– Что бы вы там ни услышали – это была не я.
Волнение в люльке за ее спиной усилилось. Как проказы малыша могут так четко отражаться в стеклах, удерживающих постеры в рамках? В каждом явно виднелось какое-то бледное движение, мешающее разобрать, что на них, собственно, изображено. Что до малыша – он так сильно раскачал люльку, что она закрутилась, словно муха, подвешенная на паутине. На секунду мы встречаемся взглядами, и то ли свет так падает, то ли дело в мелькании подвесной стропы, но кажется, младенец улыбается мне. Капюшон упал на спину, неприятно напоминая кусок белесого жира. Пухлое, нездорово бледное лицо его дрожит от каждого нового движения, словно сейчас соскользнет с лысой головы. Я пытаюсь уцепиться хоть за какой-нибудь элемент нормальности – и заодно проявить беспокойство, спрашивая:
– Как думаете, это безопасно?
– У «этого» есть имя.
Она отворачивается, даже не договорив. Возможно, решила, что малыш действительно в опасности, потому что хлопнула дверью у меня перед носом. Я не заметил ее обувь – должно быть, что-то вроде сандалий без бретелек, уж слишком грузно она шлепает.
– Значит, он хотел поговорить? Вот почему он так крутится-вертится?
Она задает этот вопрос громче, чем следовало бы, и на долю секунды я представляю себе – почти готов в это поверить – что она говорит со мной.
Своей дверью я хлопаю даже сильнее, чем она. У меня нет времени на какие-то бессмысленные отвлечения. Наследие Табби Теккерея ждет меня.
37: Отрешенность
– Привет, Марк. Чем занимаешься?
– Посмотрел диск с Табби. Мама сказала, что ты не будешь против, если я буду с ним поаккуратнее.
– Правда? Может, не стоит так часто его ставить – затереть не боишься?
– Да ну. DVD-диски не затираются. Теперь Табби с нами всегда.
– Вообще-то, я имел в виду, что он тебе надоест. Устанешь же смотреть одно и то же.
– Я? Устану? Я полон энергии! Ты же хотел, чтобы я смотрел и говорил, что думаю.
– Ты и так это делаешь, так что…
– Я кое-что новое надумал.
– О, тогда, конечно, сгораю от нетерпения услышать.
– Он не похож на Лорела, Харди и всю их компашку. Все его фильмы – они как та старая пьеса, что мы ставили на прошлой неделе в школе.
