Усмешка тьмы

– Когда я говорил о клоунах, я думал о цирке.

– Приехал цирк? Мы пойдем?

– Тебе так понравилось увиденное, что ты хочешь больше?

– А ты разве нет?

– Мне хорошо и так.

Теперь не остается сомнений в том, что выражение его лица – недоверчиво-сердитое.

– А я думал, тебе нравится Табби!

– Не понимаю, как он со всем этим связан.

– Очень просто. – Марк издает неуверенный смешок. Аккомпанементом его словам служат дудящие звуки и бумажный шелест «тещиных языков». – Он – это то, что мы видели.

– Ты про его фильмы?

Когда Марк кивает, смеюсь и я.

– Прости. Я почему-то подумал, что ты говоришь про то представление в цирке.

– Почему? Я же совсем не то имел в виду.

– В чем-то он похож на тех клоунов, не находишь?

– Ну, не знаю даже. – Марк снова хихикает. – Мы же так на них и не посмотрели.

– В смыслеле? Ты этото о чем?

Я не могу сказать, поражен ли он вопросами – или тем, что я выговариваю гораздо больше слогов, чем нужно.

– Ну ты даешь, Саймон! Мы же так туда и не попали.

Он явно разыгрывает очередную шутку, но у меня это, на удивление, не вызывает недовольства.

– Почему же – не попали?

Он улыбается мне так, будто это я сейчас над ним подшучиваю.

– Мы исходили тогда весь парк, как какой-нибудь лабиринт. Цирка нигде не было. Потом позвонила мама и подобрала нас.

Я чувствую, будто все кругом – широкая улыбка Марка, необъятное холодное дыхание приближающегося поезда, раскачивающиеся в хороводе гуляки, плюющиеся «тещиными языками» словно в попытке изобразить лягушек – вот-вот исчезнет. Как мираж, который уже не выдерживает собственного притворства. Я хватаюсь за память – как за соломинку, способную меня спасти.

– Погоди-ка, Марк. Она же спросила тебя тогда, понравилось ли тебе. И ты ответил: «Да, было смешно».

– Да, так и было. Но я говорил про фильм. Фильм с Табби.

– Вот как, – мои слова уносит поток воздуха, мчащийся впереди поезда. Из-за грохота колес я и сам их едва слышу. Бездумно следую за Марком в вагон. Пока он сидит напротив, я все жду, что он начнет широко улыбаться – ага, Саймон, старик, славно я тебя разыграл? – но натыкаюсь лишь на его не по-детски обеспокоенный взгляд.

– Ты же шутил сейчас, когда говорил о цирке, правда?

– Да. Просто пошутил, – сказав это, я задаюсь вопросом, кто же из нас кого обманывает. Или мы оба – лишь пленники чьей-то хохмы? Кто же тогда здесь главный шутник? Гуляки машут нам вослед – дудит и хлопает нестройный хор бумажных язычков. – Ладно.

Поезд уносится в темноту. Чем усерднее я стараюсь припомнить подробности того представления, тем больше мне кажется, что оно разворачивается прямо сейчас, вокруг нас. На станции Фаррингдон я вижу мужчину, который опустил голову между ног, будто собирается встать на нее. Проезжая Барбикан, я вижу, как мужчина явно, судя по жестам, исполняет комические куплеты, только звук не проникает сквозь стекло. На станции Моргейт я примечаю высокого мужчину в развевающихся одеждах, толкающего перед собой коляску – не может же он быть настолько высоким, что ему приходится склониться, чтобы ухмыльнуться нам? А на Ливерпуль-стрит мужчина несет на плечах ребенка – и тот, убеждаю я себя, не выделывает цирковой трюк, ставя ладошки отцу на плечи и задирая верхнюю часть тела в воздух. Проезжая Олдгейт, я пытаюсь понять, кто это смеется где-то в вагоне, не делая пауз для вдоха, но даже когда поднимаюсь на ноги и озираюсь – не нахожу никого. Наверное, надо было повнимательнее рассмотреть платформу – мне кажется, что лица и выражения людей здесь до ужаса одинаковы. Свет проплывает в туннелях между станциями – окна мерцают, словно кадры старой пленки. Всякий раз, когда я ловлю взгляд Марка, он улыбается – будто смакует мою (или все-таки чужую?) шутку снова и снова. Такие мысли опасны – они заставляют обо всех, в том числе и о Марке, думать плохо. Если я каким-то образом нафантазировал тот цирк, какое это теперь имеет значение? Если я попытаюсь как-то описать этот опыт в своей книге, смогу ли я лучше понять то, что творилось в голове Теккерея Лэйна – или хотя бы в моей? Ведь написание – один из способов понять мир… Или все дело в том, что мне сейчас до одури хочется сесть за свой собственный рабочий стол. Хоть там у меня есть какой-никакой контроль.

На Тауэр-Хилл я поднимаюсь по эскалатору впереди Марка. В неукротимом свете пухлого беловатого неба всё – дороги, офисы, Тауэр, пребывающие в рождественском настроении прохожие, мы сами – выглядит менее реальным, чем мне бы хотелось. Проблема тут, конечно, только во мне, но насколько сей