…И так далее в подобной жуткой манере. Такую чепуху я не написал бы даже в еще более глубоком отчаянии и при еще большей безысходности! Не говоря уже о том, чтобы эти стихи читать нараспев, о мои братья и сестры по духу! Тем более, что музыка в данном случае, совершенно очевидно, была написана каким-то шарлатаном, специализирующимся на дешевых подделках зингеретт, качество которых составляло резкий контраст с предыдущими классическими фрагментами. Я бросил на ужаску скептический взгляд, в ответ на который она смиренно пожала плечами. Происходящее на сцене она, очевидно, тоже воспринимала, по меньшей мере, как самый неудачный фрагмент инсценировки. Но сцена быстро закончилась, и даже самому неискушенному зрителю, благодаря этому грубому драматургическому методу, стало ясно, что дальше произошло с героем. Так что оставим это!
Но уже следующая сцена привела меня опять в такой восторг, что быстро заставила забыть этот неловкий «йодель». Спасительный занавес опустился, а другой поднялся, и за ним открылась великолепная модель катакомб, а точнее их части. Она напоминала муравейник в разрезе, с одной лишь разницей в том, что в проходах копошились не насекомые, а крошечный Мифорез, который был не больше ладони! Кукла продвигалась по серпантину туннелей все глубже вниз, пока не оказалась в пещере у фундамента сооружения, благодаря чему у зрителей действительно создалось впечатление разветвленности лабиринта. Конечно, эпизод был хорошо продуман драматургически, не обошлось и без художественной изощренности постановщиков. Вновь опускались и поднимались занавесы, следующая сцена – и снова смена света. И Мифорез – теперь это уже вновь большая кукла – стоит в великолепной сталактитовой пещере, декорации которой занимают всю сцену.
– Сейчас будет немного глупый эпизод, – предупредила меня ужаска, ухмыляясь и быстро засовывая себе в рот печенье. – Но мне он нравится.
Зловещая сталактитовая пещера изобиловала сталагмитами и сталактитами. Художники-декораторы хотели изобразить подземный свет световых водорослей, поэтому частично изготовленные, а частично нарисованные сталактиты пылали всеми цветами, как безумные поздние картины маслом Востиана Веннга. В середине стоял огромный темный книжный стеллаж, украшенный богатой резьбой, который был полон старинных фолиантов. Их насчитывалось томов сто. Как только Мифорез вошел в пещеру, эти книги ожили. Их корешки начали качаться и дергаться, но при этом они не двигались с места. Я взял свой бинокль и стал внимательно рассматривать странные фолианты. Действительно, на кожаных валиках их переплетов я увидел рты, которые они раскрывали, весело и беспорядочно тараторя, и глаза, которыми они выразительно крутили. Весь стеллаж был, собственно говоря, одной гигантской куклой. Одной куклой, состоящей из множества маленьких.
– Что это за фрагмент в моем романе? – прошептал я. – Живые Книги ведь должны появиться позже. В Замке Шаттенталь. И говорить они тоже не умели!
– Это символическое обобщение глав, в которых ты блуждаешь по катакомбам, – пояснила Инацея с набитым печеньем ртом, – и пытаешься сориентироваться в лабиринте с помощью старых книг. В этом стеллаже представлена вся цамонийская литература, которая указывает тебе дорогу. Как, например, всезнающий хор в старинных трагедиях! Восхитительно, правда? Оракул в образе книги. Сначала это кажется дерзостью, но потом к этому привыкаешь.
Один из толстых фолиантов громко откашлялся и заговорил раскатистым басом:
«Из солнечного света к нам во тьму
Судьбою послан гость – томов владенья
Исследовать начертано ему,
Надеясь лишь на помощь провиденья,
Без компаса, без друга – одному
Брести по темным книжным переходам
И умереть, из тьмы попав во тьму,
Забыв, как светит солнце с небосвода!»
Какая-то книга меньшего размера, расположенная полкой выше, продолжила явно более высоким голосом:
«Без воды, без еды —
Злая прихоть судьбы —
Пробираться во тьме
В лабиринте-тюрьме!..»
Но ей не удалось закончить свой монолог, потому что ее поспешно перебили два старых фолианта, заговорившие дуэтом:
«Эхма, бедняга, бедняга!
