Один из караульных раскачивался в гамаке, помахивая свешенной ногой, второй сидел на кувшине с киселем, удивленно рассматривая завядший травяной многогранник, заплетенный на ивовых ветвях. Покрытый чарами верховного шамана амулет должен был предупреждать воинов о внезапной неведомой опасности. Да, похоже, испортился…
Пропели в воздухе стрелы, вскрикнули от боли чародейские защитники. Один даже успел вскочить – но только для того, чтобы получить в грудь еще три стрелы и свалиться на землю.
– Ну, эти хоть отдыхающая смена… – извинил погибших атаман. – На болтовню имели право. Маюни! Ты у нас самый быстрый и ловкий, беги на струг. Сказывай, пусть подтягиваются, путь открыт. Надеюсь, к причастию успели подойти все и хотя бы до завтра сохранят умы в ясности. И смогут думать только о траве и цветах, а не о золоте и бабах! Силантий, пошли еще раз на ручей глянем.
– Да мелковат он, Иван Еремеевич! Не пройдет струг, килем зароется.
– Может, и зароется… Однако же по воде тянуть завсегда легче получается, нежели посуху. Может, подрыть все же проще выйдет, чем на катки выволакивать? Коли дно песчаное, так точно проще.
Иван Егоров прошел по всему ручью от начала до конца, после чего велел обрубить несколько толстых лещин, концы сучьев заострить, и в результате у воинов получилось несколько тяжелых деревянных мотыг. Когда струги подошли к устью ручья, атаман приказал казакам выгружаться. Четверых поставил рыть перед стругом канаву, остальным велел навалиться на борта и толкать корабль вперед.
Песок поддавался легко – но так же легко оплывал и обратно под киль. Однако оставался там рыхлым и протаскиванию судна почти не мешал. Дружными усилиями казаки примерно за час протолкали струг до озера, следом второй. Остальные три проплыли уже без сопротивления – русло ручья отступило перед упрямством людей и углубилось на стремнине, приняв новую форму.
– Теперь спать! – приказал воевода. – На свету дальше не пойдем, как бы не заметили. Ночью к городу подкрадемся.
– Так, может, ночью и напасть, атаман? – спросил немец. – Взять тепленькими, пока неладного не учуяли!
– Мы же не кошки, Ганс! – ответил Егоров. – В темноте, в незнакомом месте, супротив местных… Этак можно не ворога взять, а самим головы по- глупому сложить. Подкрасться надобно и осмотреться. Узнать, где крепости их, где капище, где дома богатые, где голытьба кантуется. Где воины собраны, где чародеи… Опосля первых ударом внезапным смять, а вторых издалека пищалями и луками выбить. Пока определимся, пока подтянемся… Нет, раньше завтрашнего полудня не успеем.
– Воля твоя, атаман… Но уж больно тяжко про травку помышлять, когда до золота ужо совсем рукой подать осталось.
– Вот посему я всех нынче без обеда и оставлю, Ганс. Чтобы о брюхе думали, а не о кошеле!
Казаки рассмеялись. Все понимали, что атаман просто не хочет выдать ватагу огнями и дымами, готовя пищу. А вяленого мяса всухомятку пожевать – так у каждого порция на день имеется. Можно и съесть, коли очень уж охота. Но после восьми дней гребли самым главным для воинов была вовсе не еда – а возможность просто лечь в траву, раскинуть руки – и ничего не делать, наслаждаясь безмятежным покоем.
Воевода и его помощники отдыха себе позволить не могли. Обосновавшись в ивняке на берегу, они рассматривали далекий берег, выбирая место для высадки и отдыха перед атакой. Сошлись на леске, в котором угадывались кроны дубов и лип. На болоте эти деревья не растут – стало быть, место сухое. Кроны уходят далеко вдаль и в стороны – значит, и лес большой. Есть где укрыться али куда отступить, коли схватка не так пойдет.
Когда над озером сгустилась ночь, казаки вывели свои корабли на открытую воду и, таясь в тени берега и не торопясь, дабы не плескать веслами, прокрались почти к самому городу, высадились в намеченном бору, сразу уйдя под кроны. Тоже медленно и осторожно, думая о травке и цветочках, стараясь не выдать себя ни треском, ни мыслями. Ушли недалеко – дабы не нашуметь в потемках. Заныкаться в чаще ведь можно с рассветом, пока селяне, продрав глаза, потягиваются, готовят завтрак, одеваются, собираются на работы.
Струги, на каждом из которых осталось по два гребца, тоже ушли недалеко, к ольховнику, перед которым тянулась тростниковая опушка. Коли втиснуться между серой камышовой стеной и берегом – с воды корабли никто с десяти шагов не разглядит. С берега тоже – ибо ивняки сырые и люди по ним обычно не гуляют.
За пару часов до рассвета все затихло, и ватага даже смогла немного прикорнуть, прежде чем двинуться дальше, готовясь к решительному броску…
Утро встретило селение зловещим кровавым крестом – перекрещенными отблесками двух рассветных солнц на дрожащей озерной ряби. На крыши домов слетели греться из леса бабочки-черноголовки, заплакали росой клыки черепов, украшающих вход в святилище, тревожно закружились над дубравой птицы, лопнули кожи сразу трех шаманских бубнов, застонали средь кустов мохнокрылые летяги, не желая возвращаться в родные гнезда.
Обилие зловещих примет, каждая из которых обещала боль и погибель, настолько встревожила вождей сир-тя, что они отказались от показательного суда над черной шаманкой, желавшей уничтожить все живое в этом мире, и решили, не оттягивая торжества, просто казнить могучую служительницу бога нижнего мира Темуэде-ни. Все едино иного конца старуху не ждало. Пока Нине-пухуця оставалась жива, зло тянулось к черной колдунье со всех сторон, окружая поселок, витая в воздухе настолько плотно, что ощущалось вязкой мерзостью всеми, от мала до велика. И даже туповатые воины, не пригодные ни на что, кроме как ходить на охоту или охранять менквов, – даже они тревожно посматривали то в небо, то по окрестностям, всей своей гладкой смуглой
