разболтает.
– Аккурат на рассвете завтра на крестный ход собирался вас созвать, – ответил отец Амвросий. – Благословим крепость нашу на долгое и прочное стояние, крестным ходом по кругу обойдем и молебен выстоим. Да пребудет с нами милость господа нашего Иисуса Христа…
Священник и казак оба с поклоном перекрестились, и отец Амвросий пошел вниз с боевой площадки.
– А ты девка ладная… – подмигнул оставшейся полонянке караульный. – И чего я тебя раньше не видел?
– На других зело засматривался, – ответила Ирийхасава-нэ, пересекла боевую площадку, выглянула вниз, проводила глазами священника, быстрым шагом идущего к храму, и взгляд ее стал хмуро-озабоченным.
В это самое время за церковью Ганс Штраубе окинул взглядом чистящих всякие корешки женщин, ткнул пальцем в круглолицую черноволосую девицу:
– Это тебя Митаюкой кличут?
– Я женщина казака Матвея Серьги, – подняла голову невольница. – Неча зариться!
– А он про это знает? – прищурился немец.
– Знает. Светелку нам на двоих отгородил. Тронешь – прогневается.
– От оно как… – Штраубе помолчал и вдруг спросил: – Сколько у тебя ног?
– Две… – удивленно ответила полонянка.
– Чего ты делаешь?
– Лук для ухи чищу.
– Море сегодня соленое?
– Оно всегда соленое.
– Ганс, а ты, часом, не приболел? – внезапно спросила Настя, атаманова жена. – Откель у тебя вопросы столь странные берутся?
– Проверял я полонянку. Она говорит по-русски не хуже меня! – удивленно развел руками немец. – В полоне всего ден десять, а ужо речь разумеет!
– Митаюки о словах правильных меня постоянно пытает, оттого много и запомнила, – объяснила Устинья. – Митаюки, когда в следующий раз вопрос глупый услышишь, отвечай: «Не видишь – лук чищу?» Али: «С утра соленым было!»
– Благодарствую, подруженька, запомню, – поклонилась в сторону девушки пленница.
– Умная, значит, шибко? – прищурился на нее немец.
– Это плохо?
– Опосля узнаем… – покачал головой Ганс Штраубе, перевел взгляд на жену воеводы: – Настена, после обеда всех женщин собери и ступайте травы собирать. Токмо всех собери, никого не оставляй, особливо местных. Охрану я выделю.
– Чего так вдруг?
– Иван твой приказал, – не стал вдаваться в подробности немец, и женщине осталось только согласно кивнуть.
Приказ казачьего атамана впервые свел вместе всех женщин, которых судьба занесла в острог на самом краю мира. Шесть белокожих, в длинных полотняных платьях, освобожденных из татарского плена еще в верховьях Оби, четырех смуглолицых и веселых девушек ненэй ненець, одетых в сапожки- торбасы, штаны и малицы из оленьих шкур. Ненэй ненець казаки отбили у менквов-людоедов уже здесь, в колдовских землях. А вот шесть таких же круглолицых и черноволосых сир-тя в торбасах и малицах из змеиной кожи они уже сами захватили в полон у здешних дикарей.
Принятые у ворот шестью казаками в кольчугах и толстых стеганках, поблескивающих железным шитьем, все женщины с корзинками и лукошками отправились собирать приправы для общего стола.
Митаюки-нэ всю дорогу с тревогой посматривала на своих подруг из Дома Девичества. Они выглядели так, словно их пожевал и выплюнул гигантский двуногий трупоед, подбирающий в лесах всякую падаль. Волосы перепутаны и сбиты в колтуны, лица жухлые и уже покрыты морщинами, груди обвисли. И они не шли – они приволакивали ноги, с тупой безнадежностью глядя только вниз, на землю. К счастью, Тертятко-нэ казалась не столь забитой, и пленница пристроилась к ней поближе:
– Куда ты пропала, Те? Второй день не вижу!
– Увечный в чуме здешнего вождя лежит, за пологом, – тихо ответила девушка. – Вся спина содрана, слаб очень, руками еле шевелит, встать не может. Корка кровавая запеклась, на рака сзади похож. Посему ему и не повернуться никак. Вот меня к нему и приставили – кормить да прибирать. Я тама, рядом, и таюсь, дабы дикари ночами не насиловали.
– Молодец, убереглась.
– Не убереглась, – мотнула головой Тертятко-нэ. – Он молодой, крепкий. Встать ужо пытается. Опасаюсь, завтра-послезавтра поднимется и пойдет. Тогда не нужна стану…
Пленница тяжко вздохнула. Митаюки предпочла промолчать.
– Послушай меня, Ми, – перешла совсем на шепот девушка. – Я тут обмыслила все то, что сказывала ты… О том, что лучше одному дикарю добром