с левого плеча синюю лямку сарафана…
Закусив губу, порывисто сбросил с себя рубаху:
– Жарко…
– Мне тоже…
Сарафан полетел в ромашки, красные черевичики – в лютики…
Иван растянулся в траве, раскинув руки, и Настя, прикрыв глаза, прильнула к нему, с пылом целуя в губы…
– Ах, Иване… я так… так давно…
– Любушка моя… люба…
Каштановые локоны девушки упали атаману на грудь, в карих глазах сверкнули золотистые искорки, сквозь тонкую ткань рубашки обдало теплом, таким, от которого в прошлые времена Иван, верно, залился бы краской, а уж о Насте и говорить нечего!
Раньше, да… но не сейчас, не нынче!
– Подними руки, любушка…
Молодой человек медленно стянул с возлюбленной рубашку, отбросил в траву, кончиками пальцев лаская нежную шелковистую кожу… Вот волосы… вот нежная шейка… твердые ямочки позвоночника… еще одни ямочки, ниже…
Девушка застонала, снова прикрыв глаза:
– Ах, милый… ах…
Она не отворачивала лицо и ничего не стеснялась: чуть приподнявшись, сама положила ладони любимого на свою грудь, попросила:
– Погладь… так… так…
Потом перенесла теплые ладони суженого на талию, сама опустила руки вниз… прижалась животиком, пупком… со стоном выгнулась, чувствуя, как твердые и одновременно нежные объятья любимого уносят ее куда-то далеко-далеко в небо!
– Ах, милый…
– Люба моя, люба…
Как нравилась Ивану Настя! Всегда нравилась, еще с первой их встречи тогда, в Кашлыке. А уж потом… а сейчас… Смотреть в карие, такие родные глаза, гладить ладонями спинку, талию, ощущая жаркую кожу бедер, ласкать пупок… потрогать кончиком языка налившиеся соком соски, аккуратные, с мелкими пупырышками, от которых бросало в озноб… коричневато-розовые… ам! Сладкие, верно…
– Съем тебя сейчас! Всю!
– Это мы еще посмотрим, кто кого?!
Глаза девушки закатились, участилось дыхание, движенья стали порывистыми, страстными, словно того, что происходило сейчас, Настя ждала долгие годы… так ведь и ждала… И гладила теперь горячие плечи любимого, чувствовала его всего, и оттого было так приятно, так хорошо, так… что и не описать словами!
– Ах…
С приоткрытых, чуть припухлых губ сорвался слабый стон… Девушка затрепетала… И снова – стон… и закушенные почти до крови губы, орошаемые соленой терпкостью поцелуя, вроде бы такого греховного, но… такого долгожданного, такого, за который можно отдать всю себя… что сейчас Настя и делала, откровенно наслаждаясь – изгибаясь, подставляла под нежные пальцы любимого упругую, с налитыми соками грудь, ямочку пупка и еще те ямочки, что чуть пониже спины… Разгоряченное тело ее, столь хрупкое с виду, казалось Ивану настолько прекрасным, что молодой человек закрывал глаза – и боялся открыть! Не пропало бы все, не ушло! А вдруг – наваждение? Сон? И шарил руками… Вот – бедра, вот спинка, вот…
– Ага! А ну-ка… Ага…
Начинало темнеть, и терпкий запах цветов плыл в воздухе теплым благоухающим покрывалом, а длинные тени берез протянулись к стругам, словно протоптанные кем-то тропинки.
– Как пахнет! – расслабленно потянулась Настя. – На Ивана Купалу, на лугах, так же вот пахло, ах…
– Ты смотри, отцу Амвросию про Ивана Купалу не говори – обидится.
Молодой человек улыбнулся, погладил прильнувшую к нему девушку по плечам и, вытянув руку, сорвал багровый, с большими лепестками цветок, поднес к губам, понюхал.
На взгляд Ивана, никаким Иваном Купалой тут и не пахло, запах напоминал, скорее, распаренный березовый веник, с некоторой примесью дегтя или смолы. Впрочем, суженая почему-то считала иначе:
– Ах, сладкий какой аромат!
– Да ты понюхай лучше-то…
– Сладкий…
Девушка прикрыла веки, явственно ощущая аромат не столь уж и далекого детства… и словно оттуда, из детства же, в мерцающе-обволакивающем
