Аючей рода?
– Аючей! – громко повторила девчонка. – Та-ак! Атаман!
– Ну, слава Богу, признала.
– Атаман! Атамане! Господи, глазам своим не верю. Атаман! И Настя с ним – живая!
Радостно вопя и потрясая ружьями, из ельника выскочили двое – Афоня Спаси Господи и Устинья… за которой, с луком в руках, бежал улыбающийся остяк.
– Живы все, живы… А мы ведь надеялись, Господа молили… ага!
– Ой, как вы похудели, да-а.
– А ты-то у нас всегда худой был! – Обняв Маюни, Еремеев вскинул отрока на руки, закружил. – Боже, счастье-то какое – нашлись!
Устинья с Настей тоже уже обнялись и вовсю целовались:
– Ах, подруженька! Живая! Жива!
– Други! – вдруг поднял руку Иван. – За нами людоеды гнались… Кабы не подкрались, не напали бы.
– Не нападут! – Пригладив растрепанные космы, Афоня недобро прищурился. – Они нас, спаси, Господи, боятся.
– Боя оружного испугались?
– Его. – Послушник тихонько засмеялся и, осенив себя крестным знамением, продолжал далее: – Людоедов тут одно семейство кочует. На нас третьего дня напали – мы и уложили с полдюжины, остальные убегли. Теперь, как выстрел услышат, десятой дорогой обходят, дураки-дураки – а иногда и умные.
– Вот и славно, что так, – дотронувшись до шрама на правом виске, Еремеев повторил еще раз: – вот и славно.
А затем уже поинтересовался по поводу остальных и, узнав, что их еще придется догонять, ничуть этому не удивился.
– Знаки будут за собой оставлять? Вешки?
– Лоскутки, – улыбнулась Устинья.
Всегда застенчивая, а после того прискорбного случая даже нелюдимая и робкая, здесь, в лесах, да еще в столь небольшой компании, девушка расцвела: приобрела уверенность, гордость, по всему чувствовалось – здесь ее слушали, здесь кое-что значило ее слово.
– Это Устинья велела почаще палить, – негромко пояснил послушник. – Особенно – ночью.
– А с чего вы решили, что мы побережьем пойдем?
– Так а как еще-то? Спаси, Господи, не драконам же в пасти. У вас, кстати, одежка какая-никакая есть?
Глядя на мокрый голый торс атамана, Афоня улыбнулся и махнул рукой:
– Да сыщется. Зипун свой отдам – на Настену налезет. Там вон, в ельнике, у нас шалашик, костер…
– Людоедов, значит, не боитесь.
– Говорю же – не сунутся! Ох, атамане, – вспомнив вдруг, с некоторым смущением доложил послушник, – а ватажники-то нового вожака выбрали. Прям на кругу десятника Олисейку Мокеева и избрали. А он уж, спаси, Господи, загордился – фу-ты, ну-ты!
– Лучше бы Яросева Василия избрали, коли уж на то пошло. – Еремеев вновь потрогал шрам.
– Или – отца Амвросия, – сверкнул глазами Афоня.
– Отца Амвросия нельзя – он лицо духовное.
– Тогда Ганса!
– Так тот и вообще – немец.
Атаман ухмыльнулся, глядя на переодевшуюся в мужское платье невесту, и, покусав губу, молвил:
– Догоним вначале своих, а уж потом разберемся, что там да как.
– Ой, господине, – тряхнула челкою подошедшая Устинья. – Мыслю – разбиратися долго придется. Нехороший Мокеев человек, недобрый и до власти жадный вельми. Так же, как дева его, Оленка.
Иван с удивлением вскинул глаза:
– Так они поженились, что ли?
– Ага, поженились, как же! В грехе живут, блуд блудом. Отец Амвросий уж сколько им говорил, указывал, чтоб не на людях, без вызова… А все будто о стенку горох!
Махнув рукой, Устинья поплотней запахнула накинутую поверх рубахи жилетку, кожушок из оленьей шкуры с меховой выпушкой. Красивый такой кожушок, с узорами… Где-то атаман уже его видел… Ну да! Видел. Маюни в таком щеголял, правда, на голое тело. А теперь вот – Устинье отдал… или подарил… ишь ты!
– Маюни, друже, – обернувшись, подозвал Иван. – Тебе от нас благодарность глубокая. Не научил бы ты Настену речи ненэй-ненэць, нипочем бы мы от колдунов не выбрались, в болотине б утонули… или хуже еще.
