Если б не провода, то не сразу и понять, что на ней кто-то лежит.
– Скоро всё, – говорит женщина. – Несколько дней, несколько часов.
– Почему? – Дедуня подходит ближе к койке.
– Изменения. Теперь я могу дойти до двери и даже открыть ее. Она всё слабее удерживает меня. Ты и сам, наверное, почувствовал.
– Что именно я должен почувствовать? – Дедуня распрямляется, садится на стул.
– Облегчение. Радость. Забытье.
– Ты плохо обо мне думаешь.
– Сужу по себе. Я устала. Смертельно устала находиться здесь. Ты знаешь, первые месяцы я не могла отпустить ее руку. Стоило это сделать – и словно кто-то принимался пилить твою собственную. Тупой, ржавой пилой.
– Я знаю. Я всё знаю.
– Знать и чувствовать – есть разница.
– Конечно. Есть.
Женщина опустилась на низенький топчан и прилегла – боком, неудобно.
– Тупик. Последняя остановка, откуда уже не выбраться, – говорит она. – Лепрозорий – это символично.
– Это не лепрозорий, – отвечает Дедуня. – Всего лишь стечение обстоятельств. Неудачные последствия неудачного эксперимента.
– Послушай, а у них тоже так?
– У кого – у них?
– Ты же понял, о чем я. У тебя манеры Дятла – он тоже обожает прикидываться. И сыпать поговорками. Семь раз отмерь – один раз зарежь. Его любимая. Наверное, потому что правда.
– У них еще хуже. Военщина. Капитализм. Колючая проволока.
– Некуда бежать, некуда податься. Может, потому, что мы все умерли? Тебе не приходило в голову, что две мировые войны нанесли человечеству смертельную рану? И вот человечество медленно истекает кровью, а всё, что видит, – лишь предсмертные галлюцинации? У кого-то мучительные. У кого-то наоборот. Восстановление разрухи. Полет в космос. Бригады коммунистического труда. Стройки. Победы. Освобождение Африки. Рок-н-ролл. Наша жизнь.
– Ты бредишь.
– И это тоже. А Дятлову нравится. Его вдохновляет моя гипотеза. Освобождает от мук совести. Превращает в химеру. И многое объясняет. Ее, ее и ее. Как там Фил? Нашел эликсир бессмертия?
– С ним всё хорошо. Работает. Передает тебе привет.
– Не ври, не стоит.
– Это у нас семейное.
– Боже, как я хочу, чтобы вы все исчезли! Чтобы во всем мире остались только мы с ней. И никого. Никого. Никого, – женщина уткнулась в ладони и тихонько завыла. Жутко. По-звериному.
Я больше не могу. Вываливаюсь в коридор и глубоко дышу. Будто вынырнула с глубины. Где рыбы и темнота. И звон в ушах. И руки Надежды, тянущие вниз.
С тобой плохо, гладит меня.
– Подслушивать нехорошо, – говорю я, хотя чья бы корова мычала.
Маманя не спит. Смотрит в потолок. И лицо ее под стать потолку. Такое же белое. С желтизной.
– Может, все-таки успокаивающего? – спрашивает Папаня. – Морфин? Я договорюсь с Дятловым.
– Нет, – скрипит Маманя. – Не стоит.
– Ангелика, послушай…
Маманя закрывает глаза, и Папаня затыкается. Мы с Надеждой на соседней кровати. Сидим, свесив ножки. Я смотрю на Папаню, и дурацкий Левша из головы не идет. Мысли стыдные. Никак не подходящие. Но других нет. Не чувствую я того, что должна. Скорби. Печали. Сочувствия. Так ведь должна чувствовать себя девочка, чья Маманя угодила под машину, а теперь лежит загипсованная на кровати?
Смотрю на Надежду. Пытаюсь представить, что чувствует она. Как всегда, не получается. Даже слез нет. А ведь покажи в любом фильме, как у девочки мать увозят в больницу, обязательно по щекам героини польются слезы. Конечно, там мама, а здесь всего лишь Маманя. Смерть кота больше Надежду опечалила. Я даже оглядываюсь, прислушиваюсь, но ни противного воя, ни прочего котаклизма.
Папаня тем временем продолжает что-то талдычить. И про то, как всем сейчас надо беречься. И о том, что времени совсем не остается. И за то, что кость срастется, синяки пройдут, а работу надо делать уже сейчас.
