запах.
— Знаешь, там, у Эдемова дома… — шепчу я. — Это я виновата, что ребят с собой взяла. Устала, сразу не сообразила. А ведь могло плохо кончиться.
— Ничего страшного.
— Мне нужна твоя помощь, — говорю я. — Не вижу, как нам в Эдемов дом пробраться. И надо ли, тоже не пойму. В общем, если чего надумаешь, скажи мне.
— Не сейчас, — возражает он. — Ты слишком устала.
— Ох, проклятое это место, Новый Эдем. Давит на меня, дышать мешает. Будто душит. Все эти деревья, корни, делянки. Небо кусочками. Никакого простора. Мне это хуже всего.
— Ну да, некоторым простор нужен, до самого горизонта, — кивает Джек.
— Лу здесь нравится, — говорю я и замолкаю. Потом спрашиваю: — А тебе где больше всего нравится?
— Там, где я еще не бывал, — отвечает он. — Надоело мне на земле, вот что я тебе скажу. Помнишь карты в кладовой? Там, на самом верху, вода помечена. Бескрайняя. На север большая река течет. Вот найду эту реку, пойду по течению и выйду к воде. А там отыщу лодку и поплыву куда глаза глядят.
Он поплотнее запахивает на мне куртку. Руку не отводит. Проводит неохотными пальцами по шее, касается щеки. Мы глядим друг на друга. Стоим в бледном свете лунных лучей. Я тону в его серебристых глазах.
— Не смотри на меня так, — говорит он.
— А ты не трогай меня так, — отвечаю я.
— Я тебе сказал, в чем дело.
— Ага, я помню.
Ласково прижимаю его к стене. Осторожно расстегиваю ему рубаху. Глажу по груди, прижимаю губы к сердцу. К алому восходящему солнцу, что вытатуировано на коже. Кровавое клеймо тонтонов. Джек его получил за то, что двух мерзких типов расстрелял. Губами касаюсь шрамов на груди Джека. Их он заработал, когда за друзей заступался. Один раз вернулся Айка выручать. Другой раз в когти адских червей попал. И клеймо, и шрамы его украшают. Рассказывают, какой он человек. Душевные раны и шрамы не видны, вот я и ласкаю те, что снаружи.
От прикосновения моих губ он вздрагивает всем телом.
— Прекрати! — шепчет он. — Ты меня замучила!
— Даже и не начинала, — отвечаю я.
Не спрашиваю, почему он не уходит. Почему снова ко мне тянется. Куда его вчерашняя холодность подевалась. Хочу забыть о своем стыде. О своей лжи. Близость Джека — нечаянный подарок. Сейчас мне ничего больше не нужно. От его присутствия Сердечный камень нагревается, обжигает кожу. Он с самого начала при Джеке жаром пылал, сплавил меня с ним.
В звездной ночи колышутся наши тени. А мы тянемся к солнечному свету. К зеленым равнинам, что простираются до самого горизонта. К высоким небесам, к счастливым золотым дням. Там, на краткий яркий миг, я становлюсь такой, как Джек про меня говорил. Хорошей, сильной и честной.
Кожа прильнула к коже. Дыхание сплелось с дыханием. Все мои грехи исчезают в стуке его сердца.
Здесь и сейчас есть только я и он.
В разрушенном мире и этого достаточно.
Алая рана зари разрезает синюю ночь. Занимается утро. Джек останавливает Гермеса у колючего дерева. Мы на востоке, вдали от Звездной дорожки. Я прижимаюсь к спине Джека. Келл мирно стоит позади. В березовой роще заливается дрозд, приветствует утро, будто знает, что каждый рассвет — чудо. Мир вокруг замер.
Мы не двигаемся. Не хотим нарушать мерцающий миг на краю времени. Мое сердце стучит в такт сердцу Джека. Мое дыхание сливается с его дыханием. Вокруг медленно и бесшумно, будто цветок, распускается день.
— Вот, я ныне отхожу в путь всей земли,[1] — шепчет Джек.
По дороге от Колодезной башни мы не сказали друг другу ни слова. Будто хотели украдкой сбежать от этой жизни.
— Женщину, которая меня вырастила, — продолжает Джек, — часто приглашали к умирающим. Проводить их в последний путь. Она когда глаза им закрывала, всегда это говорила.
— А скажи еще раз, — прошу я. — Так красиво…
— Вот, я ныне отхожу в путь всей земли. — Джек вздыхает. — А что, в такой денек и умереть не жалко.
Мы слушаем заливистые трели дрозда. Воздух сладкий, будто ручей в сосновом бору. Нерон каркает с ветки, тоже с солнцем здоровается. Пусть и немудреная у ворона песенка, зато от чистого сердца.
