– Какие? – Стиснула его виски пальцами, словно пытаясь ухватиться за те самые мысли и вышвырнуть их подальше.
– Да всякие. О тебе, обо мне, о нас. О завесах этих и тварях. Затишье ведь не может продолжаться вечно. Когда-нибудь рванет. И не попасть бы в эпицентр взрыва.
Он говорил монотонно – почти бубнил, – но каждое слово хлестало по ушам плетью. Я и сама не спала ночами, ворочалась на роскошных простынях и плотнее прижималась к Иттану. До дрожи боялась неизвестности, но не спешила влезать в будущее. Видела громадную библиотеку в имении, но не брала оттуда книг. Вдруг я разгляжу там неизбежное? Себя или Иттана, окровавленных, изломленных, мертвых?
В дверь опасливо постучались.
– Госпожа Тая? – окликнула служанка. – Графиня спрашивает: не забыли ли вы об ателье?
– О не-ет, – простонала я.
– Помнит! – ответил Иттан громко и добавил мне, щелкая по носу: – Собирайся и не думай о плохом.
– Ты пойдешь со мной?
– Нет уж, выбирать наряды – женское развлечение.
Я не любила верхний город и раньше, когда шлялась по нему без разрешения и рисковала быть вышвырнутой стражниками пинком под зад. Но даже теперь, находясь в статусе невесты графа, я не испытывала к городу ничего, кроме неприязни. Люди смотрели на меня и шептались за спиной. Обсуждали. Охали. Цокали языками. Кто-то без стеснения подходил и спрашивал, точно ли я «та самая бродяжка, в которую влюбился декан светлого факультета?».
«Ах да, бывший декан», – иногда добавляли эти мерзкие женщины и мужчины, натягивая на лица слащавые улыбочки.
Нынче они молчали, потому что меня сопровождала лично графиня Анита Берк. Женщина была разговорчива и улыбчива со всеми, потому пятиминутный путь до ателье растянулся на час. От сочувствующих взглядов присутствие графини, впрочем, не уберегло. На меня все равно косились как на облезлую зверушку, которую любимый мамочкин сын притащил в дом.
Вообще-то любой портной счел бы за честь шить подвенечное платье для невесты Берка и примчался бы в имение по первому зову. Любой, но не самый лучший, как говаривала матушка Иттана.
– Мне и так пришлось кланяться ему в ноги, только бы напроситься на эту неделю! – хвасталась она, а я не понимала: куда так торопиться?
В ателье, забитом тканями и готовыми одежками, нас встретила помощница портного, предложила напитков и сладостей, а получив отказ, начала снимать мерки.
– Какая тощая! – неприкрыто ужасалась эта пухлощекая женщина, поднимая мои руки, ощупывая ребра и обхватывая мерной рулеткой грудь. Я испытание выдерживала героически, а главное – молча.
Графиня же поддакивала:
– И не говорите! Я ее и так кормлю, и этак, и десерт со взбитыми сливочками подношу, и маслице в кашку добавляю. Не толстеет.
– А может, глисты?
«А может, хватит?» – подумала я, но лишь улыбнулась в ответ на озадаченный взгляд помощницы.
Надо мной измывались недолго. Пообещали удивить, поразить и обескуражить.
Честно говоря, даже мне, совершенно неграмотной девице, казалось, что это три значения одного и того же слова.
После помощница предложила графине снять с нее мерки.
– Таким случаем грех не воспользоваться! – подумав, ответила Анита Берк. – Когда еще сам маэстро пошьет мне платье? Деточка, подождешь?
Меня совершенно не грела мысль задержаться в ателье и слушать болтовню ни о чем. Потому изобразила мордашку потоскливее и изрекла, хватаясь за живот:
– Мне с утра совсем нездоровится. Можно, я пойду?
– Ну точно, глисты, – с пониманием дела заключила помощница.
Графиня закивала. Напоследок чмокнула меня в щечку (помощница этот жест отметила и удивленно качнула головой, мол, и не брезгует же целоваться) и вернулась к обсуждению фасона и цвета.
Без сопровождения на улице дышалось гораздо легче, и я никуда не спешила. Брела по булыжным мостовым и любовалась сапожками с блестящими пряжками, которые на ногах смотрелись ну очень хорошо. Гораздо лучше потрепанных и развалившихся прежних ботинок.
Да уж, хорошо быть богатым. Захотел вон ту слойку с повидлом – покупаешь, не считая монет. Понравились бусы из цветного стекла (сестрица Аниты Берк о таких отзывалась пренебрежительно: «дешевая безвкусица», а мне нравилось) – берешь без раздумий. Протягивает тебе малец замызганную ладошку – и ты подаешь ему серебрушку, потому что помнишь, каково голодать неделями и с обидой смотреть на таких вот сытых и довольных взрослых.
Малец серебрушку взял, но не сбежал, а дернул за рукав. Требовательно так дернул.
– Чего тебе? – спросила я.
