Гондольер же, словно ничего не заметил, принялся усаживать синьорину поудобнее, а Дона – рядом с ней. И нет, не надо ему стоять на носу, вот же сиденье для пассажиров, разве же вам не нравится? А то, может быть, подушечку?
От подушечки Дон и Морена отказались в один голос и покосились друг на друга. Дон – досадливо, а она… да кто ж ее разберет! И сиденье оказалось слишком узкое, хоть он и отодвинулся к левому борту, все равно Морена была слишком близко. На километр ближе, чем надо.
Чтобы не смотреть на нее, Дон оглянулся на берег и увидел-таки, как Ромка подошел к тому самому татуированному шкафу – который точно нормальный. Поздоровался, что-то спросил, Дон разобрал только имя: Гоша, остальное потонуло в уличном шуме. Гоша-шкаф покачал головой и сделал возмущенное лицо, вроде «как ты мог такое подумать!». Значит, все же знакомы. Может, соседи, но уж точно не пиво вместе пьют, не настолько свойски Ромка с ними держится.
Дон бы, наверное, еще поразглядывал совершенно неинтересных мужиков, лишь бы не смотреть на Морену, но тут гондола тронулась, нырнула под мостик – и мужики пропали из виду.
А гондольер все-таки неправильный. Правильный гондольер сейчас запел бы какую-нибудь баркаролу, а этот – ничего подобного. Молчит, и все тут.
Гондольер, словно подслушал мысли, разулыбался, откашлялся и – нет, не запел. Заговорил. Так размеренно, что Дон даже и рифму не сразу услышал!
Очень убедительно у него получилось это, про розовый месяц, Дон даже в небо посмотрел. На всякий случай. И чуть не присвистнул: солнце уже садилось, месяц карабкался на небо – действительно, розовый от заката – и все это напоминало декорацию к какому-нибудь шекспировскому спектаклю. Только тени отца Гамлета не хватает. Или хоть чьей-нибудь тени!
Вот прямо сейчас как выйдет на набережную Ахматова! В шляпе в белый горох, как на портрете!
Почему именно Ахматова, Дон не знал. Из-за стихов, наверное. А может, потому, что все это было как-то очень уж по-ахматовски – гондола на Неве, розовый месяц и независимо молчащая Морена. Он даже не удивился, увидев на набережной, у самого парапета, женщину в черной шляпке. В горохах. И одетую по моде начала прошлого века. Тоже ролевичка небось. Или эта, реконструкторша. Да какая разница? Будет Ахматовой, и плевать, как ее там на самом деле зовут.
Надо ее нарисовать. Вот прямо сегодня – нарисовать как есть, на фоне современных вывесок и машин, и краем этот мостик с чугунными перилами. И с ахматовским профилем, как на фотографиях, плевать, что на самом деле лица не видно.
А рядом с ней пса. Черного. Который их от бани провожал, сколько там назад? Неделю, две?
Или вообще целый цикл нарисовать – «Тени моего города»…
Дон так задумался о будущих картинах, что почти прослушал, как гондольер рассказывал о канале, статуях и вроде бы даже закладке набережной. И даже не заметил, когда свернула Ахматова и как затерялась в потоке машин – а может, зашла в магазин.
Вернулся в реальность, только когда рядом пошевелились и выругались сквозь зубы. Совсем неподобающе для девчонки.
Что это с ней?
Дон хотел было обернуться и спросить, но тут заметил нечто, чего тут никак не должно было быть.
Гопников.
Ровно там, где исчезла Ахматова, на другой стороне улицы, из-за остановившегося на светофоре грузовичка показались те самые подозрительные мужики, с татуированным шкафом во главе. Как его, Гена, Гоша… Они бежали трусцой, старательно не обращая внимания ни на гондолу, ни на Дона, и вообще делали вид, что весь вечер занимаются мирным спортом. Вот только бежали они сейчас в сторону, противоположную той, куда шли всего пять минут назад.
У Дона по спине пробежали мурашки.
