Здесь голос материнской жилы звучит глуше, тонет в уличном шуме. Экипаж вязнет в толпе, и к нему устремляются зазывалы. А мальчишки норовят пробиться поближе, вскочить на запятки, а то и на крышу взобраться. Вот только охрана на сей раз не дремлет.
За площадью дорога темна и пуста. И пара факельщиков пришпоривают лошадей, но живого огня слишком мало…
– Уже скоро. – Брокк держит крепко. И пальцы железной руки его отчетливо подрагивают.
Скоро.
Сутолока человеческих подворий. Снег. Дома. Длинный берег реки и каменный мост. Колеса грохочут, и мост дрожит. Или дрожит все еще Кэри?
Кладбище.
Нынешней ночью оно пылает, разукрашенное сонмами огней. Костры раскладывают в длинных придорожных канавах, выставляют под фонарными столбами кувшины с горящим маслом, плещут на дорогу, пугают лошадей. И те храпят, шалея от дыма, искр и пепла, который пляшет в воздухе, мешаясь со снегом.
Белое с белым.
Белое с серым.
И много алого, дикого. Рокот материнской жилы оглушает, и Кэри испытывает странное желание – отозваться, потянуться к ней, родной, такой неимоверно близкой, позволить истинному пламени обнять себя…
– Идем. – Брокк подал руку, помогая выбраться из экипажа. А небо уже гремело далекими грозами.
…говорят, хорошая примета.
Людно. Кладбищенская стена. Кладбищенские тропы, низкие толстые свечи вдоль них. И массивные, круглые на могилах ли, у семейных ли мавзолеев, что распахнули свои ворота.
Фигуры в черном, в мешковатом, украденном от ночи. Лица спрятаны за масками, и под собственной, длинноклювой, делающей Кэри похожей на грача, уютно. Этой ночью ей не хочется показывать лицо.
Или заговаривать.
Впрочем, здесь не принято говорить, и, встречаясь на узкой тропе, люди-тени расходятся, задевая друг друга рукавами, пышными юбками, но в звонкой гулкой тишине. В полночь ее нарушают рокоты барабанов. И Брокк, открыв бутыль вина, льет его на мерзлую землю, на ладони Кэри, которые становятся темны. Передав бутыль ей, он подставляет собственные руки…
Вытирает влажными пальцами лицо, и маска сбивается набок.
Длинноклювая.
Страшная.
Он ломает лепешки и раскладывает узор из свечей. Зажигает их с ладони, чтобы, поделившись огнем, потянуть Кэри за собой.
…у нее тоже есть кого вспомнить.
Мертвый день.
Живая ночь. Еще не самая длинная, но почти… и Перелом близок. А барабаны, задав ритм, спешат, поторапливают. И у ворот кружится в древнем диком танце огневка…
…танцовщица выгибается, раскидывая руки, и длинные рукава ее, объятые пламенем, выписывают одну за другой причудливые фигуры. Ритм ускоряется. И женщина движется все быстрей и быстрей. Огонь же карабкается по ритуальным шнурам, перекидываясь на платье.
…Смотри. – Сверр не позволяет отвернуться, да и сама Кэри не смогла бы отвести взгляд, несмотря на страх: еще немного, и вспыхнет тонкая одежда, опалит смуглую кожу танцовщицы.
Свистят. Бросают под ноги монеты, и огневка пляшет по металлическому их покрывалу. Быстро и еще быстрей. И пламя срывается, гаснет, покоряясь ее силе… надо успеть загадать желание до того, как погаснет последняя искра.
– Смотри, – шепчет Брокк.
Искры в ладони. Удивительный цветок, который соскальзывает на запястье и, стекая по почерневшему рукаву, падает в истоптанный снег. Кэри оборачивается на мужа.
Она знает, что пожелать.
Глава 24
Тормир по прозвищу Большой Молот смотрел на Кейрена сверху вниз. Он медленно повел головой, и мышцы на шее вздулись, а узкая полоска галстука впилась в кожу. Лицо Тормира наливалось краснотой, брови как-то неторопливо, словно само подобное движение было для них внове, сходились над переносицей.
– Забудь, – сказал Тормир. Он привстал, опираясь на широко расставленные руки, и под ладонями его прогнулись и картонные папки с листами бумаги, и даже, казалось, сама столешница. – Выброси это из своей дурной головы.
– Я не прав?