Пальцы его вот-вот пробьют кожу, и больно, но Таннис терпит.
– Их пламя уничтожит их же. Главы родов, сильнейшие бойцы, все те, кто попытается сдержать прилив… да, останутся многие, но куда более слабые. Они не устоят перед людьми. Мы вынудим псов отступить за Перевал.
– Какой ценой?
– Той, которую человечество готово заплатить.
– Человечество или ты?
– Для начала я. Кто-то ведь должен решиться. Решается всегда кто-то один. В достаточной мере… отчаянный…
– И беспринципный.
– Это тоже, Таннис. С принципами многого не добьешься. – Он тер ладонь и морщился. – Третий день зудит… ты не представляешь, насколько этот зуд из себя выводит. Я думать ни о чем другом не способен.
– Посочувствовать?
– Хотелось бы. Или мы теперь враги? – Освальд поднес ладонь к глазам. На белой коже проступали красные следы расчесов и белые плотные бляшки. – Не пугайся, это не заразно, пройдет через день или два. Но относительно принципов, ты думаешь псы очень принципиальны? Будь у них способ избавиться от нас, они бы его использовали. В этой игре важно одно – ударить первым.
Он лизнул расчесанную ладонь, как делал когда-то давно, когда не был болен странной болезнью темноты, но выбирался к солнцу, на вершину старого крана, чтобы, взмахнув руками, шагнуть к далекой воде. Он говорил, что падение тоже полет и надо верить собственному телу.
Она верила.
Когда-то.
– Таннис, я не хочу с тобой воевать. – Освальд встал и сунул руку в карман. – Но мне придется тебя запереть. Надеюсь, у тебя-то хватит ума не пытаться сбежать? Если вдруг возникнет подобное желание, то подумай, не о себе, Таннис.
Он ткнул пальцем в живот.
– Теперь ты решаешь за двоих.
…за троих, но о Кейрене спрашивать опасно. И слезы вновь текут ручьем, но эти – другие, от злости, которая отрезвляет.
– Успокойся. – Освальд останавливается у двери. – Пожалуйста. Я на дух не переношу женских слез.
А дверь запер на замок.
С-скотина.
Друг? Враг? Запуталась она? Едва не поверила… дом на берегу… и свобода, надо лишь подождать…
Таннис подняла со стола вазу, древнюю, как и все в Шеффолк-холле, и с наслаждением швырнула ее в камин. Стало немного легче.
Проклятье!
Выбраться надо… замок и дверь?
Ничего, справится Таннис с замком… что там у нее имеется? Она вытерла ладонями горящее лицо, глубоко вдохнула – все-таки столько плакать весьма и весьма утомительно – и подошла к туалетному столику. Пудра, крем… это в сторону. Воск для волос – туда же. Румяна в бумажной коробке. Кисти… слишком мягкие. А вот шпильки для волос – дело принципиально иное.
Тонкие. Прочные.
То, что нужно для несговорчивого замка.
Третий день кряду Ульне боролась с предательской слабостью. Кружилась голова, и как-то так, что даже во сне Ульне ощущала это головокружение. Она открывала глаза, цеплялась сухими пальцами за простыни, но те выскальзывали. Молчаливо вращался, все ускоряясь, пыльный балдахин, роняя на лицо Ульне лепестки. Они превращались в воду, вот только напиться этой водой Ульне не могла.
Пыталась.
Преодолевая предательскую слабость, она переворачивалась на бок, ползла к краю кровати, которая становилась велика. И, смяв простынь, тянулась к кувшину.
Неподъемный.
И полупустой.
Руки дрожат, они иссохли, превратились в вороньи кривые лапы с черными когтями. И когти эти оставляли следы на стекле. До чего же мерзкий звук… и стакан не удержать. Падает, проливается на простыни, оставляя влажное пятно. И Ульне пытается затереть его ладонями.
– Ты умрешь. – Тод выходит из шкафа. Он отпирает дверь ее ключом и вертит его на пальце.
Улыбается.
– Нет.
– Да, Ульне, все умирают, ты мне это говорила, помнишь?
