Да и самому Брокку жить хочется.
– Есть несколько вариантов.
Брокк вытащил свою записную книжку.
– Первый – действительно вернуть камень…
– И попрощаться с вами. – Инголф поставил локти на стол. – Не скажу, что я проникся к вам такой уж любовью, но в чем-то, мастер, вы мне симпатичны. Да и к городу, признаться, я привык…
– Позер, – бросил Олаф.
– Мальчишка.
– Какой есть…
– Второй вариант – принять план Рига и спасти хоть кого-то…
– Но имеется, полагаю, и третий? – поинтересовался Инголф.
И Брокк кивнул.
Третий.
Призрачный. Рожденный бессонницей, рассветом и страхом. Он, Брокк, тоже умеет бояться смерти. Всего-то и понадобилось – научиться жить.
Кэри спала, в кои-то веки спокойно спала и улыбалась во сне. А он, глядя на нее, отстраненно думал, что вдовий наряд ей не пойдет, хотя, конечно, черное с желтым сочетается… янтарные глаза погаснут. Он снова причинит ей боль, и если так, то…
В полудреме, полуяви, в болезненном состоянии, когда разум требовал отдыха, но не умел отдыхать, и появилась совершенно безумная идея.
– Третий… создадим зеркало.
Молчат.
Ждут продолжения и не понимают.
– Погодите, мастер. – Олаф вновь уходит и не возвращается долго, он тянет с собой грифельную доску и ведерко с кусками размокшего мела. – Так понятней будет.
Инголф устраивается на козетке.
А девушка с рыжими волосами вдруг пробуждается.
– Я не люблю зеркала, – очень тихо говорит она. – В них огонь… много-много огня…
– Эти зеркала будут другими.
С доской Олаф хорошо придумал, пусть мел крошится в пальцах, но Брокку легче объяснять на языке формул. Он пишет, одну за другой, вывязывая новый узор, который при всем его безумии выглядел логичным. И молчащий Инголф подался вперед. Ревнивым взглядом он цеплялся за каждый знак, пытаясь разглядеть слабину… сердце замерло, потому что Брокк сам понимал, насколько его затея… нет, не безумна.
Невозможна.
Или все-таки…
– Мастер, – голос Инголфа прозвучал глухо, – я вас все-таки ненавижу.
– За что?
– Заставляете чувствовать себя неполноценным.
Баржу кидает на пирс, и пустые жестянки с грохотом сыплются на пол, они катятся, оставляя за собой масляные следы, которые старый ковер впитывает. Грязнее он все одно не станет.
Олаф же сползает со стула и садится на корточки. Он раскачивается, не отрывая взгляда от доски.
– Получится.
Улыбка у него широкая, совершенно счастливая.
– Быть может, и получится, – поправляет Инголф.
Он все же встает. Движения ленивые, текучие, преисполненные какой-то неуместной неги, словно бы он, Инголф, находился не на борту дрянной баржи, которая чудом жива, но на палубе королевского фрегата. А то и вовсе на берегу.
Пожалуй, такому подошел бы берег, и не дикий, изрытый искателями янтаря, но облагороженный.
Аллеи.
Пальмы. Статуи в тени.
Дамы в светлых летних нарядах. Зонтики кружевные, левретки и бланманже. Веера. Томные беседы о высоком…
– Зеркала… – Инголф пальцами водил по меловым линиям, но не стирал. Он читал формулы, и губы шевелились, повторяя про себя.
Узел.
И еще один. Энергетическая связка.