прошлогоднего рогоза. Туман гасит звуки, и грохот паровых моторов становится далеким, ненастоящим. И сам Нижний город меняется. Вытягиваются муравейники домов, слипаются друг с другом, сродняются окнами и подоконниками, широкими лентами веревок, на которых повисает грязное белье. Щетинится дреколье пустырей, и серые когорты крыс идут в отступление.
Крысы чуют гул подземной жилы.
Да и люди беспокоятся.
Старая шлюха, которая давным-давно выбирается на перекресток улиц, потому что больше некуда идти, одергивает грязные юбки. Она вдруг замирает, прислушиваясь к голосу города, и расправляет руки. Изрезанное безумным клиентом лицо озаряет улыбка.
Шлюха принимается танцевать.
Она переступает с ноги на ногу, встряхивая руками, и браслеты из речных ракушек шелестят. Сухой перестук их вызывает у шлюхи бурную радость. Она начинает кружиться, все быстрее и быстрее, увлеченная музыкой, которая слышна лишь ей. И устав, женщина падает на землю. Она лежит, судорожно дыша, не обращая ни малейшего внимания на крыс, которые бегут по ней.
Время остановилось.
Солнце, заплутав в тумане, зависло над шпилем старой ратуши. И служащая архива, почитавшая себя особой серьезной, остановилась на ступенях. Она всегда приходила первой и сейчас, сверив время по далекому бою городских часов, с удовлетворением отметила: не опоздала.
А крысы…
…крыс она ненавидела профессиональной ненавистью музейного работника. И те, чувствуя воинственный настрой женщины, спешили обойти и ее, и старое здание.
Королевский дворец туман обошел стороной. И крысы не посмели переступить черту, они подползали к ограде на брюхе, корчась, скребли мерзлую землю коготками и застывали.
Граница.
И часовые в высоких медвежьих шапках. Данью традиции – двуглавые топорики на левом плече. Часовые глядят в белый сумрак.
Улыбаются.
Старая королева, проведя бессонную ночь перед камином, поднялась. Она вставала тяжело, опираясь на руку верной статс-дамы, не замечая того, что рука эта дрожала, а сама леди пребывала в непривычном волнении.
– Полагаете, сегодня? – Она посмела нарушить размышления королевы и, поймав в зеркале раздраженный взгляд, сама себе ответила: – Конечно… хотелось бы надеяться на лучшее.
– Ты могла уйти.
Статс-дама фыркнула и, вытащив из волос десяток шпилек, тряхнула головой. Прическа, некогда изысканная, рассыпалась, и светлые пряди легли на покатые плечи, прикрывая и их, и полноватую шею, украшенную родимым пятном.
– Когда это я от тебя бегала?
– Давно. – Королева позволила себе улыбку. – Так давно, что я уже и не припомню… но признай, ты не умела играть в салочки. Я всегда тебя ловила.
– Конечно, ловила. Я на том карьеру и сделала.
Тихий смех королевы был ей наградой.
– Тебе и вправду не стоило оставаться…
– Как и тебе.
– Упрямая старуха.
– От старухи и слышу. – Статс-дама окинула госпожу придирчивым взглядом. – И в этом платье выглядишь просто-напросто отвратительно. Я давно говорила, что траур тебе не идет.
– Что-то ты сегодня осмелела.
– Так ведь к смерти готовимся. – Она сняла несвежие перчатки и потянулась. – Жила предвечная… а я-то надеялась, что умру в собственной постели, окруженная внуками, правнуками…
– И что тебе помешало?
– Собственное воображение. Я представила, как вся эта когорта внуков и правнуков лицемерно стенает, а мысленно наследство делит… И как в такой обстановке умереть спокойно? Сиди смирно, расчешу хотя бы… и платье переодень…
– Не зуди.
– Переодень. Ты же королева, ты видом своим пример подавать должна…
– Тебе ли не знать, что я больше не королева…
– Ой, не начинай опять.
