руках служителя церкви, то разве заберет он старушечью душу в рай? Заберет. И там, в раю, у герцогини Шеффолк будет собственная лавка с медной табличкой. Рай, он ведь тоже не для всех.
Смех душит.
Таннис пытается сдержать, но смех вырывается, и люди, которые осмелились приблизиться к бархатному ее трону, шарахаются.
Кто смеется на похоронах?
Богохульница…
…шепот-шепоток… а мокрое по щекам – всего лишь слезы…
– Ей стало дурно, – объясняет кто-то. – От волнения.
Подхватывают. Тянут.
– Идиотка, – шипит Грент, но никто не слышит ни шепота, ни свистящего судорожного дыхания. – Думаешь, это тебе даром пройдет?
Таннис хочет ответить, но понимает, что потеряла способность говорить. Вот смеяться она еще может… и смеется… или плачет… или кашляет. Идет, роняя лилии, которые по следу…
…по следам. Белыми цветами… а Кейрен не догадается. Лилии спрячут ее запах. Он же обещал вернуться, но сколько дней прошло, а его все нет… бросил?
Он кольцо купил…
…куда ее ведут?
Она не желает оставаться с Грентом наедине. И он, чувствуя настроение, хватает за горло.
– Руки убери!
Таннис бьет, но что ее удар? Широкие запястья, сильные пальцы.
– Иначе что? – Грент мнет вуаль, он дразнит, демонстрирует власть свою. – Пожалуешься?
– Пожалуюсь.
Сквозь мелкую сетку с бархатными мушками-слезинками легко смотреть в глаза. И Грент больше не внушает страха.
Отвращение. Недоумение. И смех, который, наверное, все-таки истерика. В конце концов, Таннис тоже женщина и имеет полное на истерику право. Нервы у нее.
– Знаешь, – Грент сгребает вуаль в горсть и волосы вместе с ней, тянет, заставляя запрокинуть голову, – мне сразу следовало избавиться от тебя…
– Что ж не избавился?
Дурная смелость. А он не отвечает, сопит на ухо, извращенец хренов, и шпилька выскальзывает из рукава во влажную, липкую руку. Травяной сок плохо отстирывается, но платье черное и пятна не будут заметны.
– Скажи, – Таннис не пробует отстраниться, – с чего вдруг ты настолько осмелел?
– И меня этот вопрос тоже интересует.
Сухой голос. И булавка исчезает в рукаве. А Грент нехотя разжимает пальцы. К Освальду он разворачивается неторопливо…
– Я тебя больше не боюсь.
– Отчего?
…зря не боится. Таннис ли не знать, сколь обманчива улыбка Освальда.
Растерянный. И немного обиженный, словно вот не ожидал он подобного подлого поступка.
– Ты сдохнешь скоро.
Грент выше и сильней. Он здоров настолько, насколько это возможно. И пьян. Конечно, как Таннис сразу не поняла, что он пьян. Несет от него ромом и еще чем-то. Острый опасный запах. Зрачки расплывшиеся. Характерная краснота.
– Наверное.
Освальд стоял, скрестив руки на груди.
Ссутулился.
И на щеке тень… у него бляшки на руках, но руки он скрывает под перчатками. Вряд ли рассказывал Гренту о своей болезни. Тогда кто?
…женщина, которая не могла не знать.
– Опиум – зло, – мягко заметил Освальд, разглядывая бывшего – уже бывшего, пусть сам он того не понимает, – подельника. – А моя жена – обиженная женщина. Никогда не стоит верить обиженной женщине…
Таннис уловила движение краем глаза, быстрое, змеиное.
Кровью плеснуло на стены.
И на платья подол.